120 лет назад родился Сергей Есенин

[Томагочи]

Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник -
Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей уносит ветер в даль,
Я полон дум о юности весёлой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не опадёт трава,
Как дерево роняет грустно листья,
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.

[колёсный трактор]

Томагочи, я в акуе! Ни одного отклика! А в теме про какую-нибудь кипучую хохляндию или йоп в ропу - миллионы желающих разместить тонны дерьма. В тон форуму:

Сыпь, гармоника. Скука...Скука...
Гармонист пальцы льёт волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной.

Излюбили тебя, измызгали, -
Невтерпёж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?

В огород бы тебя на чучело.
Пугать ворон.
До печёнок меня замучила
Со всех сторон.

Сыпь, гармоника. Сыпь, моя частая.
Пей, выдра, пей.
Мне бы лучше вон ту, сисястую, -
Она глупей.

Я средь женщин тебя не первую...
Немало вас.
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.

Чем больнее, тем звонче.
То здесь, то там.
Я с собой не покончу,
Иди к чертям.

К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я плачу.
Прости...прости...

[Алкоголик]

А мне эти нравятся

--------------------------------------------------
Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?

Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.

Я московский, озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою легкую походку.

Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.

Я хожу в цилиндре не для женщин.
В глупой страсти сердце жить не в силе.
В нем удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.

Средь людей я дружбы не имею.
Я иному покорился царству.
Каждому здесь кобелю на шею
Я готов отдать мой лучший галстук.

И теперь уж я болеть не стану.
Прояснилась омуть в сердце мглистом.
Оттого прослыл я шарлатаном,
Оттого прослыл я скандалистом.

----------------------------------------------------------------------

Черный человек

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек
Черный, черный...
"Слушай, слушай,-
Бормочет он мне,-
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою".
"Счастье,- говорил он,-
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.
В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым -
Самое высшее в мире искусство".
"Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай".
Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой.
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная...
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.
"Слушай, слушай!-
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится.-
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.
Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет "она",
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами...
И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою".
"Черный человек!
Ты прескверный гость!
Это слава давно
Про тебя разносится".
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу...
. . . . . . . . . . . . . . . .
...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И - разбитое зеркало...

[колёсный трактор]

Интересно, что такого поэта не принимали Гумилёв и Ахматова. Так, где-то, между ними и Д.Бедным.

[Алкоголик]

колёсный трактор Разные политические взгляды в том числе. Как-то попадалась статья о знакомстве и взаимоотношениях Есенина, Клюева, Гумилева и Ахматовой.

[колёсный трактор]

колёсный трактор Разные политические взгляды в том числе. Как-то попадалась статья о знакомстве и взаимоотношениях Есенина, Клюева, Гумилева и Ахматовой.

Видать, одно и то же читаем. Ещё про Блока читал, как-то он неопределённо к Есенину отнёсся. Хотя, идиотизм - поэзию с политикой смешивать. Ты похвалил большевиков, я поругал, а, теперь айда пьянствовать и разбирать удачные и неудачные обороты в стихах.

[Алкоголик]

Так это сейчас идиотизм... В те времена политика и идеология формировала образ мышления, была неотъемлемой частью, а для многих и смыслом жизни.

[колёсный трактор]

До чего люди наивные были. Как мы, в эпоху социализма. Даже не думалось, что подобный облом может случиться.

[MacDuck]

Интересно, что такого поэта не принимали Гумилёв и Ахматова.

Маяковский тоже косо на него поглядывал. "увалень с полупьяными глазами" - или как-то так.

[Оленевод]

Владимир Маяковский

ИЗ СТАТЬИ «КАК ДЕЛАТЬ СТИХИ?»

Есенина я знал давно — лет десять, двенадцать.
В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:
— Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде:
— Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…
Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.
Но малый он был как будто смешной и милый. Уходя, я сказал ему на всякий случай:
— Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!
Есенин возражал с убежденной горячностью. Его увлек в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться.
Есенин мелькал. Плотно я его встретил уже после революции у Горького. Я сразу со всей врожденной неделикатностью заорал:
— Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и галстук!
Есенин озлился и пошел задираться. Потом стали мне попадаться есенинские строки и стихи, которые не могли не нравиться, вроде:

Милый, милый, смешной дуралей…1

Небо — колокол, месяц — язык…2

Есенин выбирался из идеализированной деревенщины, но выбирался, конечно, с провалами, и рядом с

Мать моя — родина,
Я — большевик…3 —

появлялась апология «коровы». Вместо «памятника Марксу» требовался коровий памятник4. Не молоконосной корове а ля Сосновский, а корове-символу, корове, упершейся рогами в паровоз.
Мы ругались с Есениным часто, кроя его, главным образом, за разросшийся вокруг него имажинизм.
Потом Есенин уехал в Америку и еще куда-то и вернулся с ясной тягой к новому.
К сожалению, в этот период с ним чаще приходилось встречаться в милицейской хронике, чем в поэзии. Он быстро и верно выбивался из списка здоровых (я говорю о минимуме, который от поэта требуется) работников поэзии.
В эту пору я встречался с Есениным несколько раз, встречи были элегические, без малейших раздоров.
Я с удовольствием смотрел на эволюцию Есенина: от имажинизма к ВАППу. Есенин с любопытством говорил о чужих стихах. Была одна новая черта у самовлюбленнейшего Есенина: он с некоторой завистью относился ко всем поэтам, которые органически спаялись с революцией, с классом и видели перед собой большой и оптимистический путь.
В этом, по-моему, корень поэтической нервозности Есенина и его недовольства собой, распираемого вином и черствыми и неумелыми отношениями окружающих.
В последнее время у Есенина появилась даже какая-то явная симпатия к нам (лефовцам): он шел к Асееву, звонил по телефону мне, иногда просто старался попадаться.
Он обрюзг немного и обвис, но все еще был по-есенински элегантен.
Последняя встреча с ним произвела на меня тяжелое и большое впечатление. Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина. С трудом увильнул от немедленного требования пить, подкрепляемого помахиванием густыми червонцами. Я весь день возвращался к его тяжелому виду и вечером, разумеется, долго говорил (к сожалению, у всех и всегда такое дело этим ограничивается) с товарищами, что надо как-то за Есенина взяться. Те и я ругали «среду» и разошлись с убеждением, что за Есениным смотрят его друзья–есенинцы.
Оказалось, не так. Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески. Но сразу этот конец показался совершенно естественным и логичным. Я узнал об этом ночью, огорчение, должно быть, так бы и осталось огорчением, должно быть, и подрассеялось бы к утру, но утром газеты принесли предсмертные строки:

В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.5

После этих строк смерть Есенина стала литературным фактом.

Примечания:

Первая встреча Маяковского и Есенина произошла в Петрограде, видимо, в начале 1916 года (подробнее см. В. Ф. Земсков. Встречи Маяковского и Есенина. — В сб.: «Маяковский и советская литература». М., 1964, стр. 356-357).
В памяти современников сохранилось немало отрицательных суждений Есенина о Маяковском. Их столкновения на литературных диспутах (особенно резкие и бескомпромиссные в 1919-1921 годах) надолго запомнились всем присутствующим. Есенин не скрывал своей неприязни к поэзии Маяковского. В «Железном Миргороде» он писал: «Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке!» (IV, 160). Неприятие Есениным поэзии Маяковского объяснялось прежде всего различными творческими позициями поэтов; немалую роль в их столкновениях сыграла и групповая литературная борьба. Многие современники склонны были рассматривать инвективы Есенина о Маяковском как нечто неизменное, как отражение его постоянной литературной позиции и вкусов. Однако отношение Есенина начало меняться в 1924 году. Особый интерес представляет рассказ Н. Н. Асеева о стремлении Маяковского привлечь Есенина к сотрудничеству в «Лефе».
«Помню, как Маяковский пытался привлечь к сотрудничеству Сергея Есенина. Мы были в кафе на Тверской, когда пришел туда Есенин. Кажется, это свидание было предварительно у них условлено по телефону. Есенин был горд и заносчив; ему казалось, что его хотят вовлечь в невыгодную сделку.
Он ведь был тогда еще близок с эгофутурией — с одной стороны, и с крестьянствующими — с другой. Эта комбинация была сама по себе довольно нелепа: Шершеневич и Клюев, Мариенгоф и Орешин. Есенин держал себя настороженно, хотя явно был заинтересован в Маяковском больше, чем во всех своих, вместе взятых, сообщниках. Разговор шел об участии Есенина в «Лефе». Тот с места в карьер запросил вхождения группой. Маяковский, полусмеясь, полусердясь, возразил, что «это сниматься, оканчивая школу, хорошо группой». Есенину это не идет. «А у вас же есть группа?» — вопрошал Есенин. — «У нас не группа, у нас вся планета!» На планету Есенин соглашался. И вообще не очень-то отстаивал групповое вхождение.
Но тут стал настаивать на том, чтобы ему дали отдел в полное его распоряжение. Маяковский стал опять спрашивать, что он там один делать будет и чем распоряжаться. «А вот тем, что хотя бы название у него будет мое!» — «Какое же оно будет?» — «А вот будет отдел называться «Россиянин»!» — «А почему не «Советянин»?» — «Ну это вы, Маяковский, бросьте. Это мое слово твердо!» — «А куда же вы, Есенин, Украину денете? Ведь она тоже имеет право себе отдел потребовать. А Азербайджан? А Грузия? Тогда уже нужно журнал не «Лефом» называть, а — «Росукразгруз».
Маяковский убеждал Есенина:
«Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?» — «Я глину, а вы — чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что?» — «А из чугуна памятники!»
…Разговор происходил незадолго до смерти Есенина.
Так и не состоялось вхождение Есенина в содружество с Маяковским» (Н. Асеев. Зачем и кому нужна поэзия. М., 1961, стр. 300-301).
При всей резкости полемических оценок творчества Есенина Маяковский никогда не отрицал большого дарования поэта. Из всех них <имажинистов> останется лишь Есенин», — сказал он в беседе с сотрудником рижской газеты «День» (В. Маяковский. Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. 13. М., 1961, стр. 217).
Подробный анализ взаимоотношений поэтов дан в статье В. О. Перцова «Маяковский и Есенин» (сборник «Маяковский и советская литература». М., 1964).
Отрывок из статьи Маяковского «Как делать стихи?» печатается по изданию: Владимир Маяковский. Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. 12. М., 1959, стр. 93-96.
1 Из стихотворения «Сорокоуст» (II, 93).
2, 3 Неточные цитаты из стихотворения «Иорданская голубица» (II, 50).
4 Маяковский перефразирует следующий отрывок из «Ключей Марии»: «Она <марксистская> строит руками рабочих памятник Марксу, а крестьяне хотят поставить его корове» (IV, 199).
5 Из стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья…» (III, 228).


«Воспоминания о Сергее Есенине». «Московский рабочий», 1975 г., с. 461-463.

[MacDuck]

И вообще, он голову мыл два раза в день. И старуху Дункан пялил.

[колёсный трактор]

А Маяковский "васьковал" по-чёрному.
Я, кстати, множества пристрастий тогдашних "знаменитостей" не понимаю. Может, фотографии неточно передают, но их бабы - страх Божий! Что Айседора, что Лиля.

[Томагочи]

но их бабы - страх Божий!

Ага... я тоже удивлялся этому.