Безгин В.Б.
Крестьянская повседневность (традиции конца XIX – начала ХХ века)
В монографии рассмотрены различные стороны крестьянской повседневности конца XIX - начала XX века на основе архивных материалов. Дан анализ состояния сельских традиций в период модернизации страны. В книге исследованы проблемы хозяйственной деятельности, общинного уклада, правовых воззрений, духовных традиций и семейного быта русского крестьянства.
Предназначена для научных работников, студентов, широкого круга читателей, интересующихся вопросами отечественной истории.
Далее я хочу опубликовать некоторые главы из книги, касающиеся в основном межполовых отношений и семейного уклада.
Безгин В.Б. - Крестьянская повседневность (монография)
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
Безгин В.Б. - Крестьянская повседневность (монография)
Последний раз редактировалось Shraibikus 26.09.15 14:54, всего редактировалось 1 раз.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 4.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Семейная иерархия
Во главе крестьянской семьи стоял старший по возрасту и положению мужчина (большак). Большак обладал в семье неограниченной властью. Глава семьи судил поступки домашних и налагал на них наказания, представлял интересы двора на сельском сходе, уплачивал повинности. Он управлял всем хозяйством, отвечал за благосостояние двора перед сельским обществом. В случаях пьянства, мотовства, нерадения хозяйства решением сельского схода он мог быть лишен большины. Община вмешивалась только тогда, когда действия большака вели к разорению двора, потери его тяглоспособности. Утрата дееспособности также являлась основанием для передачи его полномочий другому члену семьи. В качестве примера можно привести решение Пичаевского волостного суда Тамбовской губернии. В 1914 г. он признал крестьянку Анну Шорину полной хозяйкой и утвердил ее в праве наследства. В заявлении истица указывала, что ее муж потерял рассудок и находится на излечении в психиатрической больнице.
В семейной иерархии патернализм, как принцип присущий крестьянскому сообществу, проявлялся наиболее зримо. Большаком, как правило, становились по праву старшинства. Все решения он принимал самостоятельно, но мог узнать мнение отдельных членов семьи, преимущественно старших. Большак имел право, по представления крестьян, выбранить за леность, за хозяйственное упущение или нравственные проступки. Хозяин обходился с домашними строго, повелительно, нередко начальственным тоном. В случае непослушания нередко прибегал к домашней расправе. Если конфликт выходил за пределы семьи и становился предметом обсуждения схода, то тот, как правило, занимал позицию отца - домохозяина, а сын мог быть наказан за необоснованную жалобу.
Большак выступал организатором и руководителем всего производственного процесса крестьянского двора . С вечера он распределял работу на следующий день, и его распоряжения подлежали неукоснительному исполнению. Прерогативой большака являлось определения сроков и порядка проведения полевых работ, продажа урожая и покупка необходимого в хозяйстве. Только он мог выступать в качестве заимодавца или заемщика. Именно домохозяин был ответственен перед обществом за отбытие двором мирских повинностей. По сельским традициям отец был волен отдать своих детей в найм, не спрашивая на то их согласие. Отправляя сыновей в отхожий промысел, он внимательно следил за тем, чтобы те регулярно отправляли домой заработанные деньги.
Большак вел все дела хозяйства, свободно распоряжался его имуществом, заключал обязательные соглашения, но наряду со всем этим владельцем двора не являлся. Существовавший обычай воспрещал домохозяину предпринимать важнейшие распорядительные действия, например отчуждение, без согласия всех взрослых членов семьи. Он не мог завещать имущество двора. После его смерти двор оставался в распоряжении семьи, а большаком становился его сын, брат, реже вдова. Если двор по смерти хозяина и делился, то это происходило не по гражданскому закону, а в рамках того же обычного права. После смерти домохозяина наследование выражалось собственно в распределении общего имущества между членами семьи, а не в переходе права собственности от домохозяина . Большак не имел права завещать имущество помимо своих ближайших родственников или вопреки установившегося порядка распределения. Члены семьи и при жизни домохозяина имели право на общее имущество. Такое право реализовывалось при выделе сына. С. В. Пахмана считал, что в имущественном строе семьи, по обычному праву, наблюдалась двойственность, свидетельствующая о переходном характере народнообычного права. Рядом с признаками общности семейного имущества существовали признаки сильной власти главы семьи, право, которого на имущество во многом было схоже с правом собственности.
Всем домашним хозяйством безраздельно ведала «большуха». Она распределяла между невестками хозяйственные работы, устанавливала очередность приготовления пищи, ведала сохранностью и выдачей продуктов и главное – зорко следила за неукоснительным исполнением каждой своих обязанностей. Помимо работ по дому заботой хозяйки был огород, уход за скотом, выделка пряжи, изготовление одежды для домочадцев. Если в семье было несколько невесток, она следила за тем, чтобы шерсть, лен, конопля были распределены между ними соразмерно их трудового вклада. Все коллективные работы, требующие женских рук, осуществлялись при ее непосредственном контроле и участии. Не будет преувеличением сказать, что от нее во многом зависела слаженная работа механизма крестьянской экономики. Личные качества хозяйки играли определяющую роль в семейной атмосфере. Не случайно в народе говорили: «При хорошей большухе ангелы в семье живут, а при плохой семью нечистый обуяет». Семейная повседневность представляла собой острое женское противостояние. Все то, что исследователь М. Левин метко назвал «борьбой за ухват и квашню». В своем стремлении сохранить контроль над семейным очагом свекровь не останавливалась ни перед чем, включая и физическое насилие. Безграничная власть свекрови над снохами являлась отражением диктата большака по отношению к своим домочадцам.
Наибольшим авторитетом в семье после большака и большухи пользовался старший сын. Он первый выделялся среди других сыновей. К нему всегда обращались только по имени – отчеству. Он был первым помощником отцу в хозяйственных делах. Отец посылал его на ярмарку продавать хлеб и покупать необходимые для семьи товары. Жена старшего сына была первой помощницей свекрови и считалась главной среди снох – невесток. В самом низу семейной иерархии находилась «молодуха». Ее часто обижали старшие невестки. На любую работу она должна была просить благословление у родителей мужа. Молодуха не могла без разрешения выходить на улицу и ходить в гости.
Таким образом, существо внутрисемейной иерархии определялось безропотным подчинением младших членов семьи старшим, жен – мужьям, детей родителям.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Семейная иерархия
Во главе крестьянской семьи стоял старший по возрасту и положению мужчина (большак). Большак обладал в семье неограниченной властью. Глава семьи судил поступки домашних и налагал на них наказания, представлял интересы двора на сельском сходе, уплачивал повинности. Он управлял всем хозяйством, отвечал за благосостояние двора перед сельским обществом. В случаях пьянства, мотовства, нерадения хозяйства решением сельского схода он мог быть лишен большины. Община вмешивалась только тогда, когда действия большака вели к разорению двора, потери его тяглоспособности. Утрата дееспособности также являлась основанием для передачи его полномочий другому члену семьи. В качестве примера можно привести решение Пичаевского волостного суда Тамбовской губернии. В 1914 г. он признал крестьянку Анну Шорину полной хозяйкой и утвердил ее в праве наследства. В заявлении истица указывала, что ее муж потерял рассудок и находится на излечении в психиатрической больнице.
В семейной иерархии патернализм, как принцип присущий крестьянскому сообществу, проявлялся наиболее зримо. Большаком, как правило, становились по праву старшинства. Все решения он принимал самостоятельно, но мог узнать мнение отдельных членов семьи, преимущественно старших. Большак имел право, по представления крестьян, выбранить за леность, за хозяйственное упущение или нравственные проступки. Хозяин обходился с домашними строго, повелительно, нередко начальственным тоном. В случае непослушания нередко прибегал к домашней расправе. Если конфликт выходил за пределы семьи и становился предметом обсуждения схода, то тот, как правило, занимал позицию отца - домохозяина, а сын мог быть наказан за необоснованную жалобу.
Большак выступал организатором и руководителем всего производственного процесса крестьянского двора . С вечера он распределял работу на следующий день, и его распоряжения подлежали неукоснительному исполнению. Прерогативой большака являлось определения сроков и порядка проведения полевых работ, продажа урожая и покупка необходимого в хозяйстве. Только он мог выступать в качестве заимодавца или заемщика. Именно домохозяин был ответственен перед обществом за отбытие двором мирских повинностей. По сельским традициям отец был волен отдать своих детей в найм, не спрашивая на то их согласие. Отправляя сыновей в отхожий промысел, он внимательно следил за тем, чтобы те регулярно отправляли домой заработанные деньги.
Большак вел все дела хозяйства, свободно распоряжался его имуществом, заключал обязательные соглашения, но наряду со всем этим владельцем двора не являлся. Существовавший обычай воспрещал домохозяину предпринимать важнейшие распорядительные действия, например отчуждение, без согласия всех взрослых членов семьи. Он не мог завещать имущество двора. После его смерти двор оставался в распоряжении семьи, а большаком становился его сын, брат, реже вдова. Если двор по смерти хозяина и делился, то это происходило не по гражданскому закону, а в рамках того же обычного права. После смерти домохозяина наследование выражалось собственно в распределении общего имущества между членами семьи, а не в переходе права собственности от домохозяина . Большак не имел права завещать имущество помимо своих ближайших родственников или вопреки установившегося порядка распределения. Члены семьи и при жизни домохозяина имели право на общее имущество. Такое право реализовывалось при выделе сына. С. В. Пахмана считал, что в имущественном строе семьи, по обычному праву, наблюдалась двойственность, свидетельствующая о переходном характере народнообычного права. Рядом с признаками общности семейного имущества существовали признаки сильной власти главы семьи, право, которого на имущество во многом было схоже с правом собственности.
Всем домашним хозяйством безраздельно ведала «большуха». Она распределяла между невестками хозяйственные работы, устанавливала очередность приготовления пищи, ведала сохранностью и выдачей продуктов и главное – зорко следила за неукоснительным исполнением каждой своих обязанностей. Помимо работ по дому заботой хозяйки был огород, уход за скотом, выделка пряжи, изготовление одежды для домочадцев. Если в семье было несколько невесток, она следила за тем, чтобы шерсть, лен, конопля были распределены между ними соразмерно их трудового вклада. Все коллективные работы, требующие женских рук, осуществлялись при ее непосредственном контроле и участии. Не будет преувеличением сказать, что от нее во многом зависела слаженная работа механизма крестьянской экономики. Личные качества хозяйки играли определяющую роль в семейной атмосфере. Не случайно в народе говорили: «При хорошей большухе ангелы в семье живут, а при плохой семью нечистый обуяет». Семейная повседневность представляла собой острое женское противостояние. Все то, что исследователь М. Левин метко назвал «борьбой за ухват и квашню». В своем стремлении сохранить контроль над семейным очагом свекровь не останавливалась ни перед чем, включая и физическое насилие. Безграничная власть свекрови над снохами являлась отражением диктата большака по отношению к своим домочадцам.
Наибольшим авторитетом в семье после большака и большухи пользовался старший сын. Он первый выделялся среди других сыновей. К нему всегда обращались только по имени – отчеству. Он был первым помощником отцу в хозяйственных делах. Отец посылал его на ярмарку продавать хлеб и покупать необходимые для семьи товары. Жена старшего сына была первой помощницей свекрови и считалась главной среди снох – невесток. В самом низу семейной иерархии находилась «молодуха». Ее часто обижали старшие невестки. На любую работу она должна была просить благословление у родителей мужа. Молодуха не могла без разрешения выходить на улицу и ходить в гости.
Таким образом, существо внутрисемейной иерархии определялось безропотным подчинением младших членов семьи старшим, жен – мужьям, детей родителям.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 4.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Крестьянские дети. Старики
Особенности семейного быта крестьян проявлялись в положение детей и стариков. Отношение к этим возрастным группам в русском селе было обусловлено спецификой аграрного труда, нормами обычного права, традициями семейного уклада, требованиями православной этики.
Суровые условия деревенской жизни наложили отпечаток на взаимоотношение поколений. Крестьяне были сдержаны в открытом проявлении родительских чувств. Однако демонстративная грубость не срывала искренней любви к детям и заботы о них. Крестьян в проявлении родительских чувств не были столь эмоциональны как представители просвещенного общества, но их отличала простота и естественность. Патриархальное начало в жизни крестьянской семьи и общины в целом выражалось в беспрекословном подчинении родительской воли и власти отца над детьми. Ежедневные домашние молитвы, регулярное участие в богослужениях, постижение евангельских истин в приходской школе – все это формировало у подрастающего поколения уважение и почитание своих родителей. Публичность действий жителей села, «прозрачность» деревенских отношений и сила общественного мнения обусловливали ответственность как родителей за поступки своих чад, так и обязанность детей по попечению престарелых родителей. Процесс модернизации, менявший традиционные устои жизни села, затронул и область семейных отношений. Вносили свои коррективы во взаимоотношения поколений такие явления этого периода как участившиеся связи с городом, рост числа отходников, распространение грамотности и т. п. Демографическая ситуация в русском селе, аграрное перенаселение, объективно вела к конфликту отцов и детей на почве распределения земельных наделов.
Рождение и первый год жизни ребенка в крестьянской семье были самым трудным период. Более половины детей в этот период умирали. В жестоких условиях естественного отбора выживали наиболее физиологически сильные младенцы. Крестьяне интуитивно сознавали, что в таких условиях нормальное воспроизводства семьи может быть достигнуто посредством рождения максимально возможного числа детей.
Детство сельских детей трудно назвать счастливым. Тяготы крестьянского труда, отнимавшие у матери большую часть времени, не позволяли осуществлять должный уход за новорожденным. Свою роль в этом вопросе играли невежество крестьянских баб, отсутствие у них элементарных знаний гигиены. Доктор медицины Г. Попов писал: «Крестьянки считают, что ребенка достаточно перевернуть в сутки раза 2 - 3, для того, чтобы он не промок. С этой целью под младенца подкладывают кучу тряпок. Ребенка моют не чаще одного раза в неделю, а белье только высушивают» . Болезни младенцев лечили народными способами. Грыжу «заговаривали», испуг «отливали», при «собачьей старости» «выпекали» в печи, от поноса поили церковным вином. Основу детского питания составляло материнское молоко. В перерывах между кормлениями ребенку сосал «жевку», тряпицу, в которую заворачивали жеваные баранки. В случае отсутствия молока у матери находили кормилицу или отпаивали козьим молоком, используя вместо рожка коровье вымя. Месяца через два варили молочную кашу, через четыре начинали кормить ржаной соской. Около года ребенка приучали к похлебке.
Говорить о какой - то системе воспитания в крестьянской семье, как целенаправленного процесса, не приходится. Мудрость народной педагогики заключалась в том, что сельские дети росли в естественных условиях, окружающую среду познавали посредством эмпирического опыта, навыки обретали через подражания взрослым. Обыкновенно, маленькие крестьянские дети большую часть дня проводили на улице с раннего утра до поздней ночи. Там они, как правило, бегали, играли, шалили, дрались и являлись домой только поесть, или сообщить отцу или матери о том, что его такой то поколотил. Дети были предоставлены сами себе, вот почему им часто приходилось вступать в смертельный бой с гусями, петухами, баранами, кошками, поросятами и попадать под ноги крупных домашних животных.
В своих играх сельские дети репродуцировали мир взрослых, воспроизводили их манеру поведения. Девочки в своих играх создавали подобие семейных отношений - стряпали пироги из глины и песка, играли в свадьбу, а зимой в куклы. Мальчики гуляли отдельно от девочек. Они играли в городки, деревянные шары. Изображая верховых урядников, ездили верхом на палке . Зимой строили снежные крепости и играли в «казаков - разбойников». Повседневные игры мальчиков и девочек не в меньшей мере, чем серьезная помощь взрослым, формировали стереотипы будущих жизненных ролей. Мальчишечьи игры выковывали мужские эмоции и волевые качества – выносливость, упорство, умение постоять за себя и друга. Игры девочек были ориентированы на женский, материнский труд.
Детей рано приучали к нелегкому крестьянскому труду. Не редки были случаи, когда 5 - 6 летних детей посылали за десятки верст отвести хлеба или воды работающей семье. В селах Бобровского уезда Воронежской мальчиков по достижению 6 летнего возраста отдавали в найм или отправляли пасти скот . Традиционно сельские подростки гоняли овец, стерегли выводок гусей, гоняли коров на росу, для чего поднимались очень рано. Когда сажали огород, то детям наказывали охранять его от домашней птицы и скота. Любимым занятием деревенских мальчишек было гонять лошадей в ночное. Рано отцы начинали приучать сыновей к главному жизненному предназначению крестьянина – хлебопашеству. С десяти лет мальчики уже боронили, как говорили в деревне «скородили», под наблюдение взрослых, а с двенадцати пробовали пахать самостоятельно. В 14 – 15 лет сыновья выполняли наряду с отцом все полевые работы. Попутно, в процессе выполнения хозяйственных работ, парубки учились владеть топором, чинить инвентарь и упряжь, изготавливать предметы обихода и пр.
Социализация девочек определялась традиционными представлениями о месте и роли женщины в семье. Мать стремилась, прежде всего, передать дочери умение и навыки по ведению домашнего хозяйства. С детства крестьянская девочка была включена в напряженный трудовой ритм, а по мере взросления менялись и ее производственные функции. Девочек лет с пяти – шести отправляли в няньки или поручали полоть огород. Крестьянские бабы часто использовали дочерей в качестве помощниц в своих работах. Весной девочки занимались белением холстов, а с осени до весны они пряли. Родители всегда давали детям только ту работу, которая им была по силам. Трудовое обучение в селе осуществлялось, выражаясь современным языком, с учетом возрастных особенностей. Так крестьянскую девочку в лет одиннадцать сажали за прялку, на тринадцатом году обучали шитью и вышивке, в четырнадцать – вымачивать холсты. Одновременно учили доить коров, печь хлеб, грести сено. Одним словом, обучали всему тому, что было необходимо уметь в крестьянском быту. Трудолюбие высоко ценилось общественным мнением деревни. Оценка односельчанами девушки как работницы непременно учитывалась при выборе невесты.
Если семья была многодетной, то старшие дети были обязаны приглядывать за своими младшими братьями и сестрами. Заменяя нянек, они должны были забавлять малюток, качать их в люльке, кормить кашей, поить молоком и давать соску . Малых детей, годовалых уже оставляли под присмотром старшей сестры, даже если ей и было лет пять. Бывало, что такая «алёнушка» заиграется с подружками, а дитя оставалось без надзора. Поэтому не редки были в деревнях случаи смерти малолетних детей, когда «ребенка свинья съела, солома задавила, собака изуродовала» . В большей мере присмотр за малыми детьми отсутствовал в бедняцких семьях. В отчете в Синод за 1913 г. из Орловской епархии сообщали: «Дети бедняков, брошенные часто без присмотра, гибнут в раннем детстве по этой причине. Особенно это замечается в семьях малоземельных крестьян. Здесь отец и мать, занятые целый день добыванием куска хлеба, весь день проводят вне дома, а дети предоставлены сами себе. Теперь не редкость, что в доме нет ни одного старого человека, под надзором коего можно было оставить детей. Как правило, маленькие дети остаются вместе с такими же малыми сестрами и братьями, поэтому без надлежащего присмотра они целый день голодные, холодные и в грязи».
Дети с раннего возраста были хорошо знакомы со всем репертуаром крестьянских бранных слов. Некоторые родители потехи ради обучали своих детей всяким скверным словам и ругательствам. Мальчики, а порой и девочки, 7 - 10 лет свободно использовали в общении друг с другом ненормативную лексику. Чаще всего употреблялось: «кобель, сука, сволочь, женщина легкого поведения» . Подражая взрослым, дети рано пробовали курить. На сельских свадьбах подростки выпивали наряду с взрослыми. Согласно традициям крестьян Кирсановского уезда Тамбовской губернии пить водку считалось дозволительно для юношей с 15 лет, а девушкам с 12 лет . Немало способствовал укоренению вредных привычек обычай, по которому на всех свадьбах, крестинах, похоронах, годовых и престольных праздниках выпивать был обязан каждый, достигший указанного возраста.
В русской деревне сложились традиционные представления о родительских обязанностях. Они включали в себя требования к родителям содержать, одевать и кормить своих детей, учить их страху Божьему и грамоте, приучать к работе по дому и в поле, женить или выдать замуж. Если отец не кормил и не одевал сына, то он должен был платить ему как наемному рабочему.
Крестьянские дети получали в семье основы духовного воспитания. Семью не случайно называли «малой церковью», здесь происходило приобщение ребенка к молитвенному общению, постижение им азов православной веры. Правда, в большинстве своем такое «обучение в вере» шло не через усвоение христианских догм, а через овладение обрядом. Представитель сельской интеллигенции из Борисоглебского уезда Тамбовской губернии вот, что писал по этому поводу: «Научив ребенка креститься, родители оставляют его без дальнейшего духовного наставления, лишь по временам напоминая им помолиться перед и после приема пищи. Очень редкие дети 6 - 7 лет знали самые необходимые молитвы, большинство же просто машинально творили крестное знамение вслед за взрослыми членами семьи» . Родители старались внушить детям боязнь греха. Информатор из Орловской губернии сообщал, что он никогда не слышал нравоучения детям, исключая того, что есть мясо и пить молоко в постные дни нельзя. «Бог ухо отрежет!». «Страх Божий» выступал действенным средством родительского контроля и воспитания у подрастающего поколения ответственности за свои поступки. «Красный» угол избы служил для детей зримым подтверждением постоянства Божественного присутствия. Регулярное участие в богослужениях, таинства исповеди и причастия поддерживали в юных душах огонь Божественной любви.
Традиционно в крестьянской семье большое значение придавали родительскому благословлению. Без него нельзя было жениться и выходить замуж, отходить на дальние заработки, продавать и покупать. В деревне считали, что «если отец не благословит, то не жди пути». Особенно боялись родительского проклятия. Крестьяне были уверены, что «если отец и мать проклянут своих детей, то те не будут счастливы. Они или умрут преждевременной смертью, а если и не умрут, то жизнь их будет горькой». Жители села считали, что проклятие обязательно сбудется, и поэтому прибегали к проклятию только в исключительных случаях.
Суровые условия крестьянского быта и тяжелый труд пахаря накладывали свой отпечаток на характер внутрисемейных отношений. По отношениям к детям крестьяне были сдержаны в проявлении своих эмоций. Чаще всего они вели себя нарочито грубо, считая, что доброта и ласка по отношению к детям может им навредить и они «забалуют». Родители в обращении с детьми особенно не достигшими совершеннолетия, почти всегда использовали приказной тон, только малолетние могли рассчитывать на более мягкое обращение. Матери более оказывали ласки детям, чем отцы. Детей крестьяне наказывали мало и редко. Секли детей в редких случаях, чаще ограничивались угрозами. Если приходилось сечь, то это делал отец . В деревне существовала своеобразная система общественного воспитания. Крестьянский обычай признавал допустимым вразумлять, а при необходимости наказывать чужих детей. Это в первуюочередь касалось соседей, которые могли оперативно пресекатьшалости малолетних сорванцов. «Тетка Арина, я седни (т. е. сегодня) твоего Ванютку крапивой отстегала, все огурцы у меня на огороде помял» - «И спасибо на этом. Вот ужо придет, так я ему еще прибавлю».
К мерам общественного воздействия родители прибегали тогда, когда они в силу своей немощи или возраста нерадивого отпрыска уже не могли наказать его сами. В этом случае родители жаловались сельскому старосте, и если он не принимал никаких мер, то волостному старшине. Тот вызывал непослушное чадо в волостное правление и делал ему внушение. При повторной жалобе волостной старшина сажал ослушника под арест на 2 суток. Как крайняя мера наказания, сын - грубиян и дебошир мог быть лишен пая при дележе семейного имущества.
Народный взгляд на власть отца таков, что до совершеннолетия он вполне «может распорядок иметь над сыном». Власть отца над сыном заканчивалась после его хозяйственного выдела или после женитьбы, если он покидал отеческий дом. В ином случае большак продолжал командовать взрослым сыном, даже если тот сам имел детей. Такое положение не редко становилось причиной семейных конфликтов. В большинстве своем они заканчивались признанием отцовского авторитета. Отношение детей к родителям резко менялось, как только они в силу старости переставали работать, как прежде. Сыновья тот час вступали в свои права и говорили старому отцу: «Не твое дело, ты теперь не работаешь, значит, тебе и нечего везде совать свой нос». К матери в старости проявляли пренебрежительное отношение, могли попрекнуть куском хлеба, отказывали в новой одежде. Пренебрежительное отношение к родителям стало следствием разрушения патриархальных устоев деревни, падения авторитета главы семьи.
Христианская нравственность, все нормы поведения жителей села требовали безусловного уважения родителей на протяжении всей их жизни. «Дети обязаны родителей во всем слушать, покоить и кормить во время болезни и старости», - сообщал о преданиях крестьян житель Орловской губернии в конце XIX в. Наступало время детям отдавать «долги» своим родителям. «Богатство» в детях воплощалось в гарантии обеспеченной старости. Стариков – родителей сыновья поочередно брали к себе на жительство, е если те оставались доживать свой век с одним из них, то другие должны были обеспечить их всем необходимым. К тем, кто не радел попечением своих родителей, применяли меры общественного воздействия. Известны случаи, когда волостной суд принуждал непутевых детей к исполнению своих обязанностей, определяя приговором годовую норму натурального довольствия для прокормления стариков.
Нравственная эрозия патриархального уклада деревни на рубеже веков затронула и сферу внутрисемейных отношений. Сельское духовенство одним из первых почувствовало проявление этих негативных явлений. Священник И. Покровский из села Раева Моршанского уезда Тамбовской губернии в 1898 г. году говорил о том, что по его наблюдениям в последнее время утрачивается былое уважение к старикам. Он в частности писал: «Старики в прошлом пользовались почетом и уважением. Они выполняли посильную работу: плели лапти, глядели скотину, собирали ребят на работу и т. п. На старухах лежала обязанность кормить кур, вести счет поросят, овец, хранить шерсть, лен и т. п. За немощными ухаживали, их кормили, мыли. Ныне забылся этот святой обычай. Старики не почитаются, им желают скорейшей смерти. Сын не стесняется бранить, а порой и бить отца. Мне часто приходилось слышать выражения типа – «когда ты сдохнешь, старый пес?». Слепой матери - старухе не укажут, где стоит вода». По сведениям этнографов старикам и старухам оказывали уважение, если они были еще в силах работать, но в голодное время к ним относились грубо, кормили плохо и почти не ухаживали. Крестьяне смотрели на это снисходительно, говоря: «Хотя – бы уж самим – то животы не подвело, а старикам все равно помирать пора». Не будем искать в этом жестокосердия и забвения сыновнего долга. Голод, извечный спутник русского крестьянства, нередко ставил семью на грань вымирания. Стремясь сохранить потенциал хозяйственного возрождения двора, крестьянин вынужден был воспринимать стариков как лишние рты. С точки зрения физического выживания семьи их немощь являлась балластом.
Социальные потрясения начала ХХ в., возросшая мобильность сельского населения, падения авторитета царской власти ломали иерархию привычных ценностей крестьянского мира. Разлагающий дух нигилизма проник в оплот общественного консерватизма – русскую деревню. Вполне закономерно, что веяния модерна в первую голову захватили сельскую молодежь. За чисто внешними проявлениями: показным безбожием, щегольством, критикой власти угадывалось большее, возникший нравственный изъян. То, что еще вчера было исключением, становилось явлением повседневной жизни села. В отчете Воронежской епархии Синоду за 1907 г. признавалось, что «неуважительное отношение детей и младших к своим родителям и старшим становится обычным явлением».
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Крестьянские дети. Старики
Особенности семейного быта крестьян проявлялись в положение детей и стариков. Отношение к этим возрастным группам в русском селе было обусловлено спецификой аграрного труда, нормами обычного права, традициями семейного уклада, требованиями православной этики.
Суровые условия деревенской жизни наложили отпечаток на взаимоотношение поколений. Крестьяне были сдержаны в открытом проявлении родительских чувств. Однако демонстративная грубость не срывала искренней любви к детям и заботы о них. Крестьян в проявлении родительских чувств не были столь эмоциональны как представители просвещенного общества, но их отличала простота и естественность. Патриархальное начало в жизни крестьянской семьи и общины в целом выражалось в беспрекословном подчинении родительской воли и власти отца над детьми. Ежедневные домашние молитвы, регулярное участие в богослужениях, постижение евангельских истин в приходской школе – все это формировало у подрастающего поколения уважение и почитание своих родителей. Публичность действий жителей села, «прозрачность» деревенских отношений и сила общественного мнения обусловливали ответственность как родителей за поступки своих чад, так и обязанность детей по попечению престарелых родителей. Процесс модернизации, менявший традиционные устои жизни села, затронул и область семейных отношений. Вносили свои коррективы во взаимоотношения поколений такие явления этого периода как участившиеся связи с городом, рост числа отходников, распространение грамотности и т. п. Демографическая ситуация в русском селе, аграрное перенаселение, объективно вела к конфликту отцов и детей на почве распределения земельных наделов.
Рождение и первый год жизни ребенка в крестьянской семье были самым трудным период. Более половины детей в этот период умирали. В жестоких условиях естественного отбора выживали наиболее физиологически сильные младенцы. Крестьяне интуитивно сознавали, что в таких условиях нормальное воспроизводства семьи может быть достигнуто посредством рождения максимально возможного числа детей.
Детство сельских детей трудно назвать счастливым. Тяготы крестьянского труда, отнимавшие у матери большую часть времени, не позволяли осуществлять должный уход за новорожденным. Свою роль в этом вопросе играли невежество крестьянских баб, отсутствие у них элементарных знаний гигиены. Доктор медицины Г. Попов писал: «Крестьянки считают, что ребенка достаточно перевернуть в сутки раза 2 - 3, для того, чтобы он не промок. С этой целью под младенца подкладывают кучу тряпок. Ребенка моют не чаще одного раза в неделю, а белье только высушивают» . Болезни младенцев лечили народными способами. Грыжу «заговаривали», испуг «отливали», при «собачьей старости» «выпекали» в печи, от поноса поили церковным вином. Основу детского питания составляло материнское молоко. В перерывах между кормлениями ребенку сосал «жевку», тряпицу, в которую заворачивали жеваные баранки. В случае отсутствия молока у матери находили кормилицу или отпаивали козьим молоком, используя вместо рожка коровье вымя. Месяца через два варили молочную кашу, через четыре начинали кормить ржаной соской. Около года ребенка приучали к похлебке.
Говорить о какой - то системе воспитания в крестьянской семье, как целенаправленного процесса, не приходится. Мудрость народной педагогики заключалась в том, что сельские дети росли в естественных условиях, окружающую среду познавали посредством эмпирического опыта, навыки обретали через подражания взрослым. Обыкновенно, маленькие крестьянские дети большую часть дня проводили на улице с раннего утра до поздней ночи. Там они, как правило, бегали, играли, шалили, дрались и являлись домой только поесть, или сообщить отцу или матери о том, что его такой то поколотил. Дети были предоставлены сами себе, вот почему им часто приходилось вступать в смертельный бой с гусями, петухами, баранами, кошками, поросятами и попадать под ноги крупных домашних животных.
В своих играх сельские дети репродуцировали мир взрослых, воспроизводили их манеру поведения. Девочки в своих играх создавали подобие семейных отношений - стряпали пироги из глины и песка, играли в свадьбу, а зимой в куклы. Мальчики гуляли отдельно от девочек. Они играли в городки, деревянные шары. Изображая верховых урядников, ездили верхом на палке . Зимой строили снежные крепости и играли в «казаков - разбойников». Повседневные игры мальчиков и девочек не в меньшей мере, чем серьезная помощь взрослым, формировали стереотипы будущих жизненных ролей. Мальчишечьи игры выковывали мужские эмоции и волевые качества – выносливость, упорство, умение постоять за себя и друга. Игры девочек были ориентированы на женский, материнский труд.
Детей рано приучали к нелегкому крестьянскому труду. Не редки были случаи, когда 5 - 6 летних детей посылали за десятки верст отвести хлеба или воды работающей семье. В селах Бобровского уезда Воронежской мальчиков по достижению 6 летнего возраста отдавали в найм или отправляли пасти скот . Традиционно сельские подростки гоняли овец, стерегли выводок гусей, гоняли коров на росу, для чего поднимались очень рано. Когда сажали огород, то детям наказывали охранять его от домашней птицы и скота. Любимым занятием деревенских мальчишек было гонять лошадей в ночное. Рано отцы начинали приучать сыновей к главному жизненному предназначению крестьянина – хлебопашеству. С десяти лет мальчики уже боронили, как говорили в деревне «скородили», под наблюдение взрослых, а с двенадцати пробовали пахать самостоятельно. В 14 – 15 лет сыновья выполняли наряду с отцом все полевые работы. Попутно, в процессе выполнения хозяйственных работ, парубки учились владеть топором, чинить инвентарь и упряжь, изготавливать предметы обихода и пр.
Социализация девочек определялась традиционными представлениями о месте и роли женщины в семье. Мать стремилась, прежде всего, передать дочери умение и навыки по ведению домашнего хозяйства. С детства крестьянская девочка была включена в напряженный трудовой ритм, а по мере взросления менялись и ее производственные функции. Девочек лет с пяти – шести отправляли в няньки или поручали полоть огород. Крестьянские бабы часто использовали дочерей в качестве помощниц в своих работах. Весной девочки занимались белением холстов, а с осени до весны они пряли. Родители всегда давали детям только ту работу, которая им была по силам. Трудовое обучение в селе осуществлялось, выражаясь современным языком, с учетом возрастных особенностей. Так крестьянскую девочку в лет одиннадцать сажали за прялку, на тринадцатом году обучали шитью и вышивке, в четырнадцать – вымачивать холсты. Одновременно учили доить коров, печь хлеб, грести сено. Одним словом, обучали всему тому, что было необходимо уметь в крестьянском быту. Трудолюбие высоко ценилось общественным мнением деревни. Оценка односельчанами девушки как работницы непременно учитывалась при выборе невесты.
Если семья была многодетной, то старшие дети были обязаны приглядывать за своими младшими братьями и сестрами. Заменяя нянек, они должны были забавлять малюток, качать их в люльке, кормить кашей, поить молоком и давать соску . Малых детей, годовалых уже оставляли под присмотром старшей сестры, даже если ей и было лет пять. Бывало, что такая «алёнушка» заиграется с подружками, а дитя оставалось без надзора. Поэтому не редки были в деревнях случаи смерти малолетних детей, когда «ребенка свинья съела, солома задавила, собака изуродовала» . В большей мере присмотр за малыми детьми отсутствовал в бедняцких семьях. В отчете в Синод за 1913 г. из Орловской епархии сообщали: «Дети бедняков, брошенные часто без присмотра, гибнут в раннем детстве по этой причине. Особенно это замечается в семьях малоземельных крестьян. Здесь отец и мать, занятые целый день добыванием куска хлеба, весь день проводят вне дома, а дети предоставлены сами себе. Теперь не редкость, что в доме нет ни одного старого человека, под надзором коего можно было оставить детей. Как правило, маленькие дети остаются вместе с такими же малыми сестрами и братьями, поэтому без надлежащего присмотра они целый день голодные, холодные и в грязи».
Дети с раннего возраста были хорошо знакомы со всем репертуаром крестьянских бранных слов. Некоторые родители потехи ради обучали своих детей всяким скверным словам и ругательствам. Мальчики, а порой и девочки, 7 - 10 лет свободно использовали в общении друг с другом ненормативную лексику. Чаще всего употреблялось: «кобель, сука, сволочь, женщина легкого поведения» . Подражая взрослым, дети рано пробовали курить. На сельских свадьбах подростки выпивали наряду с взрослыми. Согласно традициям крестьян Кирсановского уезда Тамбовской губернии пить водку считалось дозволительно для юношей с 15 лет, а девушкам с 12 лет . Немало способствовал укоренению вредных привычек обычай, по которому на всех свадьбах, крестинах, похоронах, годовых и престольных праздниках выпивать был обязан каждый, достигший указанного возраста.
В русской деревне сложились традиционные представления о родительских обязанностях. Они включали в себя требования к родителям содержать, одевать и кормить своих детей, учить их страху Божьему и грамоте, приучать к работе по дому и в поле, женить или выдать замуж. Если отец не кормил и не одевал сына, то он должен был платить ему как наемному рабочему.
Крестьянские дети получали в семье основы духовного воспитания. Семью не случайно называли «малой церковью», здесь происходило приобщение ребенка к молитвенному общению, постижение им азов православной веры. Правда, в большинстве своем такое «обучение в вере» шло не через усвоение христианских догм, а через овладение обрядом. Представитель сельской интеллигенции из Борисоглебского уезда Тамбовской губернии вот, что писал по этому поводу: «Научив ребенка креститься, родители оставляют его без дальнейшего духовного наставления, лишь по временам напоминая им помолиться перед и после приема пищи. Очень редкие дети 6 - 7 лет знали самые необходимые молитвы, большинство же просто машинально творили крестное знамение вслед за взрослыми членами семьи» . Родители старались внушить детям боязнь греха. Информатор из Орловской губернии сообщал, что он никогда не слышал нравоучения детям, исключая того, что есть мясо и пить молоко в постные дни нельзя. «Бог ухо отрежет!». «Страх Божий» выступал действенным средством родительского контроля и воспитания у подрастающего поколения ответственности за свои поступки. «Красный» угол избы служил для детей зримым подтверждением постоянства Божественного присутствия. Регулярное участие в богослужениях, таинства исповеди и причастия поддерживали в юных душах огонь Божественной любви.
Традиционно в крестьянской семье большое значение придавали родительскому благословлению. Без него нельзя было жениться и выходить замуж, отходить на дальние заработки, продавать и покупать. В деревне считали, что «если отец не благословит, то не жди пути». Особенно боялись родительского проклятия. Крестьяне были уверены, что «если отец и мать проклянут своих детей, то те не будут счастливы. Они или умрут преждевременной смертью, а если и не умрут, то жизнь их будет горькой». Жители села считали, что проклятие обязательно сбудется, и поэтому прибегали к проклятию только в исключительных случаях.
Суровые условия крестьянского быта и тяжелый труд пахаря накладывали свой отпечаток на характер внутрисемейных отношений. По отношениям к детям крестьяне были сдержаны в проявлении своих эмоций. Чаще всего они вели себя нарочито грубо, считая, что доброта и ласка по отношению к детям может им навредить и они «забалуют». Родители в обращении с детьми особенно не достигшими совершеннолетия, почти всегда использовали приказной тон, только малолетние могли рассчитывать на более мягкое обращение. Матери более оказывали ласки детям, чем отцы. Детей крестьяне наказывали мало и редко. Секли детей в редких случаях, чаще ограничивались угрозами. Если приходилось сечь, то это делал отец . В деревне существовала своеобразная система общественного воспитания. Крестьянский обычай признавал допустимым вразумлять, а при необходимости наказывать чужих детей. Это в первуюочередь касалось соседей, которые могли оперативно пресекатьшалости малолетних сорванцов. «Тетка Арина, я седни (т. е. сегодня) твоего Ванютку крапивой отстегала, все огурцы у меня на огороде помял» - «И спасибо на этом. Вот ужо придет, так я ему еще прибавлю».
К мерам общественного воздействия родители прибегали тогда, когда они в силу своей немощи или возраста нерадивого отпрыска уже не могли наказать его сами. В этом случае родители жаловались сельскому старосте, и если он не принимал никаких мер, то волостному старшине. Тот вызывал непослушное чадо в волостное правление и делал ему внушение. При повторной жалобе волостной старшина сажал ослушника под арест на 2 суток. Как крайняя мера наказания, сын - грубиян и дебошир мог быть лишен пая при дележе семейного имущества.
Народный взгляд на власть отца таков, что до совершеннолетия он вполне «может распорядок иметь над сыном». Власть отца над сыном заканчивалась после его хозяйственного выдела или после женитьбы, если он покидал отеческий дом. В ином случае большак продолжал командовать взрослым сыном, даже если тот сам имел детей. Такое положение не редко становилось причиной семейных конфликтов. В большинстве своем они заканчивались признанием отцовского авторитета. Отношение детей к родителям резко менялось, как только они в силу старости переставали работать, как прежде. Сыновья тот час вступали в свои права и говорили старому отцу: «Не твое дело, ты теперь не работаешь, значит, тебе и нечего везде совать свой нос». К матери в старости проявляли пренебрежительное отношение, могли попрекнуть куском хлеба, отказывали в новой одежде. Пренебрежительное отношение к родителям стало следствием разрушения патриархальных устоев деревни, падения авторитета главы семьи.
Христианская нравственность, все нормы поведения жителей села требовали безусловного уважения родителей на протяжении всей их жизни. «Дети обязаны родителей во всем слушать, покоить и кормить во время болезни и старости», - сообщал о преданиях крестьян житель Орловской губернии в конце XIX в. Наступало время детям отдавать «долги» своим родителям. «Богатство» в детях воплощалось в гарантии обеспеченной старости. Стариков – родителей сыновья поочередно брали к себе на жительство, е если те оставались доживать свой век с одним из них, то другие должны были обеспечить их всем необходимым. К тем, кто не радел попечением своих родителей, применяли меры общественного воздействия. Известны случаи, когда волостной суд принуждал непутевых детей к исполнению своих обязанностей, определяя приговором годовую норму натурального довольствия для прокормления стариков.
Нравственная эрозия патриархального уклада деревни на рубеже веков затронула и сферу внутрисемейных отношений. Сельское духовенство одним из первых почувствовало проявление этих негативных явлений. Священник И. Покровский из села Раева Моршанского уезда Тамбовской губернии в 1898 г. году говорил о том, что по его наблюдениям в последнее время утрачивается былое уважение к старикам. Он в частности писал: «Старики в прошлом пользовались почетом и уважением. Они выполняли посильную работу: плели лапти, глядели скотину, собирали ребят на работу и т. п. На старухах лежала обязанность кормить кур, вести счет поросят, овец, хранить шерсть, лен и т. п. За немощными ухаживали, их кормили, мыли. Ныне забылся этот святой обычай. Старики не почитаются, им желают скорейшей смерти. Сын не стесняется бранить, а порой и бить отца. Мне часто приходилось слышать выражения типа – «когда ты сдохнешь, старый пес?». Слепой матери - старухе не укажут, где стоит вода». По сведениям этнографов старикам и старухам оказывали уважение, если они были еще в силах работать, но в голодное время к ним относились грубо, кормили плохо и почти не ухаживали. Крестьяне смотрели на это снисходительно, говоря: «Хотя – бы уж самим – то животы не подвело, а старикам все равно помирать пора». Не будем искать в этом жестокосердия и забвения сыновнего долга. Голод, извечный спутник русского крестьянства, нередко ставил семью на грань вымирания. Стремясь сохранить потенциал хозяйственного возрождения двора, крестьянин вынужден был воспринимать стариков как лишние рты. С точки зрения физического выживания семьи их немощь являлась балластом.
Социальные потрясения начала ХХ в., возросшая мобильность сельского населения, падения авторитета царской власти ломали иерархию привычных ценностей крестьянского мира. Разлагающий дух нигилизма проник в оплот общественного консерватизма – русскую деревню. Вполне закономерно, что веяния модерна в первую голову захватили сельскую молодежь. За чисто внешними проявлениями: показным безбожием, щегольством, критикой власти угадывалось большее, возникший нравственный изъян. То, что еще вчера было исключением, становилось явлением повседневной жизни села. В отчете Воронежской епархии Синоду за 1907 г. признавалось, что «неуважительное отношение детей и младших к своим родителям и старшим становится обычным явлением».
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 4.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Распределение обязанностей
В крестьянской семье существовала половозрастное разделение труда. Вся хозяйственная деятельность двора традиционно подразделялась на «мужскую» и «женскую» работы. Такая градация производственных операций позволяла наиболее эффективно использовать особенности и возможности организма мужика, бабы, подростка. «Все полевые работы на мужчине, он также готовит весь необходимый сельхозинвентарь и осуществляет уход за лошадью», - сообщала в конце XIX в. А. Михеева, информатор из Орловского уезда той же губернии, - «Женщины на сенокосе и в уборке помогают мужчинам в поле. Работа в огороде и уход за скотом лежит на женщине. Муж обязан доставить семье прокормление и одежду и обувь. Муж заботится, чтобы все было куплено, а жена, чтобы все приготовлено». Основные трудовые усилия сельской семьи были направлены на получение урожая, поэтому земледельческие операции носили приоритетный характер. Мужики выполняли все полевые работы, требующие физической силы, будь – то пахота, боронование, сев и заделка семян, косьба и уборка сена, жатва хлебов, молотьба, вывоз навоза и т. п. Страдная пора требовала максимальной мобилизации сил крестьянской семьи. В покосе и жатве принимали участие все члены семьи за исключением стариков и младенцев. Обычный распорядок дня в страдную пору привел в своей корреспонденции П. Фомин, житель Брянского уезда Орловской губернии. Он в частности писал: «В 4 часа крестьянин встает и идет косить, работает до 9 часов, завтракает и снова работает до обеда. Пообедав в 12 часов, отдохнув час, крестьянин спешит ворошить и убирать сено. В то время как мужики косят луг, бабы жнут рожь». Помимо своего главного занятия - хлебопашество деревенский мужик занимался рубкой и возкой дров, строительством или починкой избы, хозяйственных построек, изгороди, изготовлением колес, саней, ремонтом конской упряжи и сельскохозяйственных орудий. Каждый мужик в селе обладал навыками плотницкого, слесарного, гончарного, скорняжного ремесел. И только для изготовления сложных деталей и приспособлений, осуществления работ, требующих профессионального мастерства, он обращался к сельским умельцам: кузницу, печнику и т.п.
Нелегким был труд крестьянки. Помимо упомянутых полевых работ, на ее плечах лежали обязанности по уходу и содержанию скота, приготовление пищи, уборка избы и стирка одежды. В тех местах, где имелись конопляники или посевы льна, в их обязанности входили уборка, вымочка, сушка и другие операции, необходимые для производства пеньки и сукна. Каждая баба в селе должна была не только держать огород, но и по уборке овощей, произвести рубку капусты, выборку картофеля. Сельские женщины производили все необходимые для семьи заготовки на зиму: солили огурцы, квасили капусту, сушили грибы и пр. В период с поздней осени до ранней весны деревенские бабы были заняты прядением льна, шерсти, конопли. В селах Павловского уезда Воронежской губернии в зимнюю пору женщины вязали шерстяные чулки, ткали кушаки, которые потом сбывали на ярмарках Войска Донского по цене от 80 копеек до 2 рублей. Вплоть до начала ХХ в. крестьянская одежда в большинстве своем изготавливалась из домотканого сукна. Хозяйка должна была следить за тем, чтобы все домочадцы имели необходимую одежду, а в случае необходимости занималась ее починкой. В круг обязанностей женщины входило также приготовление пищи для всей семьи.
В сюжете о крестьянских детях уже говорилось о том, что они с раннего детства оказывали родителям посильную помощь в работе по дому и в поле. Совсем не было редкостью, если шестилетний мальчуган уже помогал отцу или матери загонять коров или лошадей, сопутствовал им в лес для сбора грибов и ягод, и вообще оказывал постоянную пользу в домашнем хозяйстве. Вовлечение детей в трудовой ритм семьи, позволяло подрастающему поколению овладеть необходимыми хозяйственными навыками, формировало в нем трудолюбие - основу жизненного успеха.
В селе существовало четкое разделение работ на «мужскую» и «женскую». Выполнять мужчине, даже мальчику, работу по дому считалось зазорным. Жители села в повседневной жизни старались придерживаться этих неписаных правил из-за боязни осуждения и насмешек со стороны односельчан. Нарушение этих правил допускалась для холостяков, вдовцов. Женщине под час приходилось выполнять мужские работы в силу объективной необходимости. В случаях если муж (сыновья) находился в отхожем промысле, был призван на действительную службу или мобилизован на войну, все хозяйственные работы были исполняемы женщиной. Такая эмансипация в производственном процессе была явлением вынужденным и сопровождалась ростом общественной активности женщин – селянок. Самоирония сельской поговорки 30 – х гг. ХХ в. - «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик» верно, отражала произошедшее стирание границ в привычном распределении деревенских работ.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Распределение обязанностей
В крестьянской семье существовала половозрастное разделение труда. Вся хозяйственная деятельность двора традиционно подразделялась на «мужскую» и «женскую» работы. Такая градация производственных операций позволяла наиболее эффективно использовать особенности и возможности организма мужика, бабы, подростка. «Все полевые работы на мужчине, он также готовит весь необходимый сельхозинвентарь и осуществляет уход за лошадью», - сообщала в конце XIX в. А. Михеева, информатор из Орловского уезда той же губернии, - «Женщины на сенокосе и в уборке помогают мужчинам в поле. Работа в огороде и уход за скотом лежит на женщине. Муж обязан доставить семье прокормление и одежду и обувь. Муж заботится, чтобы все было куплено, а жена, чтобы все приготовлено». Основные трудовые усилия сельской семьи были направлены на получение урожая, поэтому земледельческие операции носили приоритетный характер. Мужики выполняли все полевые работы, требующие физической силы, будь – то пахота, боронование, сев и заделка семян, косьба и уборка сена, жатва хлебов, молотьба, вывоз навоза и т. п. Страдная пора требовала максимальной мобилизации сил крестьянской семьи. В покосе и жатве принимали участие все члены семьи за исключением стариков и младенцев. Обычный распорядок дня в страдную пору привел в своей корреспонденции П. Фомин, житель Брянского уезда Орловской губернии. Он в частности писал: «В 4 часа крестьянин встает и идет косить, работает до 9 часов, завтракает и снова работает до обеда. Пообедав в 12 часов, отдохнув час, крестьянин спешит ворошить и убирать сено. В то время как мужики косят луг, бабы жнут рожь». Помимо своего главного занятия - хлебопашество деревенский мужик занимался рубкой и возкой дров, строительством или починкой избы, хозяйственных построек, изгороди, изготовлением колес, саней, ремонтом конской упряжи и сельскохозяйственных орудий. Каждый мужик в селе обладал навыками плотницкого, слесарного, гончарного, скорняжного ремесел. И только для изготовления сложных деталей и приспособлений, осуществления работ, требующих профессионального мастерства, он обращался к сельским умельцам: кузницу, печнику и т.п.
Нелегким был труд крестьянки. Помимо упомянутых полевых работ, на ее плечах лежали обязанности по уходу и содержанию скота, приготовление пищи, уборка избы и стирка одежды. В тех местах, где имелись конопляники или посевы льна, в их обязанности входили уборка, вымочка, сушка и другие операции, необходимые для производства пеньки и сукна. Каждая баба в селе должна была не только держать огород, но и по уборке овощей, произвести рубку капусты, выборку картофеля. Сельские женщины производили все необходимые для семьи заготовки на зиму: солили огурцы, квасили капусту, сушили грибы и пр. В период с поздней осени до ранней весны деревенские бабы были заняты прядением льна, шерсти, конопли. В селах Павловского уезда Воронежской губернии в зимнюю пору женщины вязали шерстяные чулки, ткали кушаки, которые потом сбывали на ярмарках Войска Донского по цене от 80 копеек до 2 рублей. Вплоть до начала ХХ в. крестьянская одежда в большинстве своем изготавливалась из домотканого сукна. Хозяйка должна была следить за тем, чтобы все домочадцы имели необходимую одежду, а в случае необходимости занималась ее починкой. В круг обязанностей женщины входило также приготовление пищи для всей семьи.
В сюжете о крестьянских детях уже говорилось о том, что они с раннего детства оказывали родителям посильную помощь в работе по дому и в поле. Совсем не было редкостью, если шестилетний мальчуган уже помогал отцу или матери загонять коров или лошадей, сопутствовал им в лес для сбора грибов и ягод, и вообще оказывал постоянную пользу в домашнем хозяйстве. Вовлечение детей в трудовой ритм семьи, позволяло подрастающему поколению овладеть необходимыми хозяйственными навыками, формировало в нем трудолюбие - основу жизненного успеха.
В селе существовало четкое разделение работ на «мужскую» и «женскую». Выполнять мужчине, даже мальчику, работу по дому считалось зазорным. Жители села в повседневной жизни старались придерживаться этих неписаных правил из-за боязни осуждения и насмешек со стороны односельчан. Нарушение этих правил допускалась для холостяков, вдовцов. Женщине под час приходилось выполнять мужские работы в силу объективной необходимости. В случаях если муж (сыновья) находился в отхожем промысле, был призван на действительную службу или мобилизован на войну, все хозяйственные работы были исполняемы женщиной. Такая эмансипация в производственном процессе была явлением вынужденным и сопровождалась ростом общественной активности женщин – селянок. Самоирония сельской поговорки 30 – х гг. ХХ в. - «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик» верно, отражала произошедшее стирание границ в привычном распределении деревенских работ.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 4.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Брак
Важнейшим этапом в жизни крестьян являлся брак. Посредством него достигалась полноценность сельского бытия. В глазах крестьян женитьба выступала непременным условием обретения статуса полноправного члена общины. Холостого мужчину в селе, даже зрелого возраста, называли «малым» и к его голосу не прислушивались. Супружеский союз являлся основой материального благосостояния хозяйства. В деревне говорили: «В нашем быту без бабы невозможно; хозяйство порядком не заведешь, дом пойдет прахом» . Нормальное функционирование двора не могло быть достигнуто по причине упомянутого выше семейного разделения труда. Поэтому при выборе невест внимание в первую очередь обращали на ее физические качества, а уже потом на все остальное. Брак для крестьян был необходим с хозяйственной точки зрения. В средней полосе России, в черноземных губерниях экономические возможности семьи во многом завесили от величины ее земельного надела, полагавшегося лишь женатым мужчинам. Такой порядок, побуждал родителей стремиться к скорейшей женитьбе сына, чтобы расширить семейный надел и приобрести в дом дополнительную работницу. Родители невесты в свою очередь спешили «спихнуть девку с хлеба».
При выборе невесты учитывали ее репутацию («Не баловалась, а то слушок пойдет»), особенно ценилось трудолюбие и умение работать. При выборе невесты из другого села имело значение не только оценка семьи, но и деревни в целом. Так, жители тамбовского села Носины предпочитали не брать пару из соседнего барского села Новотомниково. По воспоминаниям Л. Ф. Маркиной (1910 г.р.) отец не разрешил сыну взять невесту из этого села, сказав: «Она из легкобрюшников, они на работу не спешат, их граф избаловал».
После того как потенциальная невеста определена, а по сведениям сельской свахи препятствий для заключения брака нет, родители жениха засылали сватов. Приход сватов сопровождался обрядовыми действиями, традиционным словесным набором и символическим торгом. Согласие завершалось молитвой и обильной трапезой. В крестьянском быту заключение условий сделки сопровождалось взаимным ударение правых рук: от того законченное сватовство называлось «рукобитье». После совершения взаимного целования сватов, с обеих сторон давались торжественные обещания. Это означало, что стороны пришли к соглашению о сроке свадьбы и о величине предстоящих расходов. Нарушение данного слова влекло за собой, на основе норм обычного права, юридические последствия. Оскорбленная сторона могла потребовать возмещение понесенных затрат и компенсацию за «бесчестье», поскольку отказ жениха от заключения брака оскорблял девичью честь и бросал тень на ее репутацию.
Выбор невесты был уделом родителей, а точнее решением главы семейства. Мнение жениха спрашивали редко, личные симпатии не имели решающего значения, а брак являлся, прежде всего, хозяйственной сделкой. По мере ослабления патриархальных устоев, роста самодеятельности сельской молодежи положение в этом вопрос постепенно менялось, и брачный выбор перестал быть исключительной прерогативой родителей. Увеличилось число браков, заключенных без родительского благословления.
Браки в селе традиционно были ранними. Этнограф Г. Звонков на примере Елатомского уезда Тамбовской губернии отмечал их заключение в возрасте 13 - 16 лет, упоминая о случаях женитьбе 12 - 13 летних парней на 16 - 17 летних девушках. По данным статистики на конец 60-х гг. XIX в. в Европейской России возраст 57 % невест и около 38 % женихов не превышал 20 лет . В работе Ф. Ильинского «Русская свадьба в Белгородском уезде Курской губернии», выполненной по программе исследования Русского географического общества, указывалось, что «молодые люди женятся в 18 - 19 лет, девушки выходят замуж 16 - 17 лет. Двадцатилетний неженатый парень уже редкое явление среди крестьян. А 20 летняя девушка считается засидевшейся невестой, и выходит замуж за парней отбывших воинскую службу. К аналогичным выводам пришли современные тамбовские исследователи, изучавшие брачное поведение крестьян на основе метрических книг сельских приходов. Наиболее распространенным возрастом вступления в брак мужчин в Алексеевском приходе (Моршанский уезд Тамбовской губернии) был промежуток 18 - 19 лет (59 % всех брачных пар), а возрастная группа 17 - 20 лет вообще составляла 73 %. У женщин возрастная группа от 17 - 20 лет составляла 90 % всех брачующихся.
Сельские невесты спешили к венцу от страха «засидеться в девках». Женитьба на девушке возрастом более 20 лет считалась для деревенских парней делом малопривлекательным. Для девушек не вышедших замуж в срок возникала угроза остаться «вековушей». Следует помнить и о том, что без мужа женщина в селе не имела самостоятельного значения, поэтому девичеству она предпочитала самую плохую партию. Положение замужних женщин, согласно нормам обычного права, было выше, чем иных в браке не состоящих. Так в решениях волостных судов оскорбление замужней бабы наказывалось строже, нежели вдовы или девицы.
Идеальная, с точки зрения крестьян, разница в возрасте новобрачных составляла 2 - 3 года в пользу жениха. Для невесты считалось бесчестием выйти замуж за «старика», т. е. мужчину старше ее более чем на 3 года. Исходя из демографической ситуации, это было вполне оправданно. Средняя продолжительность жизни мужчин в селе была на 2 - 3 года меньше, чем у женщин. С увеличением возрастной разницы брачующихся для крестьянки возрастала вероятность раннего вдовства.
Браки в русской деревне были не только ранними, но и всеобщими. По данным демографической статистики конца XIX в. вне брака оставалось не более 4 % жителей села. Оправданием безбрачия в глазах крестьян служили только физические или умственные недостатки. С пониманием относились сельские жители к монашествующим, тем, кто решили посвятить свою жизнь Богу и давали обет безбрачия. Существовала в деревне и категория женщин, которые не вступили в брак по тем или иным причинам, их называли «черничками». К мужчинам и женщинам брачного возраста не создавшим семью общественное мнение села относилось крайне неодобрительно. В глазах крестьян такое поведение воспринималось как не исполнение заповедей Божьих и поругание народных традиций.
В крестьянской среде конца XIX – начала XX в. сохранялось понятие святости венца. Жители села осуждали незаконное сожительство, считая это преступлением, поруганием религии и чистоты брачного очага. Невенчанный брак в деревне был явлением редким. Крестьяне с подозрением относились к таким гражданским бракам. Большее призрение в таких случаях падало на женщину – полюбовницу. Ее ставили в один ряд с гулящими и подвергали всяческим оскорблениям. Осуждая женщину за незаконную связь, общество обращало внимание на хозяйственную способность крестьянки. Умелое ведение хозяйства, в данном случае, выступало важным условием, смягчавшем оценку ее нравственного облика.
Осень традиционно являлась временем крестьянских свадеб, это объяснялось окончанием сельскохозяйственных работ, появлением у крестьян денежных средств, для того, чтобы «сыграть свадьбу». На осень – зиму в селе приходилось большинство престольных праздников, к которым крестьяне стремились, с целью экономии, приурочить свадебные торжества. По данным А. И. Шингарева в селах Ново - Животинном и Моховатке Подгоренской волости Воронежского уезда 81,7 % от всего годового количества свадеб приходилось на период октября – февраля. В Тамбовском уезде (1885 г.) только на октябрь - ноябрь падало 64 % всех браков за год. Браки отсутствовали в марте (Великий пост) и декабре (Рождественский пост) по причине того, что в эти периоды венчание воспрещалось. На период Великого поста, по подсчетам Никольского, приходилось и минимальное количество зачатий, что составляло 5,5 %. Если принять, что в среднем в месяц приходилось 8,3 % от годового числа зачатий, то следует признать, что даже в такой, трудно поддающейся контролю сфере, как половые отношения крестьяне, в большинстве своем, придерживались установлений Православной церкви.
Другой максимум деревенских свадеб приходился на зиму, январь - февраль. Традиция заключать в этот период браки была глубоко оправданной: по наблюдениям врачей и священников зимние свадьбы давали самых здоровых детей осеннего рождения. По расчетам Б. Н. Миронова доля зимних свадеб среди населения Европейской России в период 1906 – 1910 гг. составляла 42,2 %. Сезонность сельских браков являлась результатом взаимодействия церковных установлений и особенностей аграрного труда.
С замужеством для русской крестьянки начинался новый этап в ее жизни. Изменение общественного статуса влекло за собой обретение ею функций, обусловленных традициями семейного быта.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Брак
Важнейшим этапом в жизни крестьян являлся брак. Посредством него достигалась полноценность сельского бытия. В глазах крестьян женитьба выступала непременным условием обретения статуса полноправного члена общины. Холостого мужчину в селе, даже зрелого возраста, называли «малым» и к его голосу не прислушивались. Супружеский союз являлся основой материального благосостояния хозяйства. В деревне говорили: «В нашем быту без бабы невозможно; хозяйство порядком не заведешь, дом пойдет прахом» . Нормальное функционирование двора не могло быть достигнуто по причине упомянутого выше семейного разделения труда. Поэтому при выборе невест внимание в первую очередь обращали на ее физические качества, а уже потом на все остальное. Брак для крестьян был необходим с хозяйственной точки зрения. В средней полосе России, в черноземных губерниях экономические возможности семьи во многом завесили от величины ее земельного надела, полагавшегося лишь женатым мужчинам. Такой порядок, побуждал родителей стремиться к скорейшей женитьбе сына, чтобы расширить семейный надел и приобрести в дом дополнительную работницу. Родители невесты в свою очередь спешили «спихнуть девку с хлеба».
При выборе невесты учитывали ее репутацию («Не баловалась, а то слушок пойдет»), особенно ценилось трудолюбие и умение работать. При выборе невесты из другого села имело значение не только оценка семьи, но и деревни в целом. Так, жители тамбовского села Носины предпочитали не брать пару из соседнего барского села Новотомниково. По воспоминаниям Л. Ф. Маркиной (1910 г.р.) отец не разрешил сыну взять невесту из этого села, сказав: «Она из легкобрюшников, они на работу не спешат, их граф избаловал».
После того как потенциальная невеста определена, а по сведениям сельской свахи препятствий для заключения брака нет, родители жениха засылали сватов. Приход сватов сопровождался обрядовыми действиями, традиционным словесным набором и символическим торгом. Согласие завершалось молитвой и обильной трапезой. В крестьянском быту заключение условий сделки сопровождалось взаимным ударение правых рук: от того законченное сватовство называлось «рукобитье». После совершения взаимного целования сватов, с обеих сторон давались торжественные обещания. Это означало, что стороны пришли к соглашению о сроке свадьбы и о величине предстоящих расходов. Нарушение данного слова влекло за собой, на основе норм обычного права, юридические последствия. Оскорбленная сторона могла потребовать возмещение понесенных затрат и компенсацию за «бесчестье», поскольку отказ жениха от заключения брака оскорблял девичью честь и бросал тень на ее репутацию.
Выбор невесты был уделом родителей, а точнее решением главы семейства. Мнение жениха спрашивали редко, личные симпатии не имели решающего значения, а брак являлся, прежде всего, хозяйственной сделкой. По мере ослабления патриархальных устоев, роста самодеятельности сельской молодежи положение в этом вопрос постепенно менялось, и брачный выбор перестал быть исключительной прерогативой родителей. Увеличилось число браков, заключенных без родительского благословления.
Браки в селе традиционно были ранними. Этнограф Г. Звонков на примере Елатомского уезда Тамбовской губернии отмечал их заключение в возрасте 13 - 16 лет, упоминая о случаях женитьбе 12 - 13 летних парней на 16 - 17 летних девушках. По данным статистики на конец 60-х гг. XIX в. в Европейской России возраст 57 % невест и около 38 % женихов не превышал 20 лет . В работе Ф. Ильинского «Русская свадьба в Белгородском уезде Курской губернии», выполненной по программе исследования Русского географического общества, указывалось, что «молодые люди женятся в 18 - 19 лет, девушки выходят замуж 16 - 17 лет. Двадцатилетний неженатый парень уже редкое явление среди крестьян. А 20 летняя девушка считается засидевшейся невестой, и выходит замуж за парней отбывших воинскую службу. К аналогичным выводам пришли современные тамбовские исследователи, изучавшие брачное поведение крестьян на основе метрических книг сельских приходов. Наиболее распространенным возрастом вступления в брак мужчин в Алексеевском приходе (Моршанский уезд Тамбовской губернии) был промежуток 18 - 19 лет (59 % всех брачных пар), а возрастная группа 17 - 20 лет вообще составляла 73 %. У женщин возрастная группа от 17 - 20 лет составляла 90 % всех брачующихся.
Сельские невесты спешили к венцу от страха «засидеться в девках». Женитьба на девушке возрастом более 20 лет считалась для деревенских парней делом малопривлекательным. Для девушек не вышедших замуж в срок возникала угроза остаться «вековушей». Следует помнить и о том, что без мужа женщина в селе не имела самостоятельного значения, поэтому девичеству она предпочитала самую плохую партию. Положение замужних женщин, согласно нормам обычного права, было выше, чем иных в браке не состоящих. Так в решениях волостных судов оскорбление замужней бабы наказывалось строже, нежели вдовы или девицы.
Идеальная, с точки зрения крестьян, разница в возрасте новобрачных составляла 2 - 3 года в пользу жениха. Для невесты считалось бесчестием выйти замуж за «старика», т. е. мужчину старше ее более чем на 3 года. Исходя из демографической ситуации, это было вполне оправданно. Средняя продолжительность жизни мужчин в селе была на 2 - 3 года меньше, чем у женщин. С увеличением возрастной разницы брачующихся для крестьянки возрастала вероятность раннего вдовства.
Браки в русской деревне были не только ранними, но и всеобщими. По данным демографической статистики конца XIX в. вне брака оставалось не более 4 % жителей села. Оправданием безбрачия в глазах крестьян служили только физические или умственные недостатки. С пониманием относились сельские жители к монашествующим, тем, кто решили посвятить свою жизнь Богу и давали обет безбрачия. Существовала в деревне и категория женщин, которые не вступили в брак по тем или иным причинам, их называли «черничками». К мужчинам и женщинам брачного возраста не создавшим семью общественное мнение села относилось крайне неодобрительно. В глазах крестьян такое поведение воспринималось как не исполнение заповедей Божьих и поругание народных традиций.
В крестьянской среде конца XIX – начала XX в. сохранялось понятие святости венца. Жители села осуждали незаконное сожительство, считая это преступлением, поруганием религии и чистоты брачного очага. Невенчанный брак в деревне был явлением редким. Крестьяне с подозрением относились к таким гражданским бракам. Большее призрение в таких случаях падало на женщину – полюбовницу. Ее ставили в один ряд с гулящими и подвергали всяческим оскорблениям. Осуждая женщину за незаконную связь, общество обращало внимание на хозяйственную способность крестьянки. Умелое ведение хозяйства, в данном случае, выступало важным условием, смягчавшем оценку ее нравственного облика.
Осень традиционно являлась временем крестьянских свадеб, это объяснялось окончанием сельскохозяйственных работ, появлением у крестьян денежных средств, для того, чтобы «сыграть свадьбу». На осень – зиму в селе приходилось большинство престольных праздников, к которым крестьяне стремились, с целью экономии, приурочить свадебные торжества. По данным А. И. Шингарева в селах Ново - Животинном и Моховатке Подгоренской волости Воронежского уезда 81,7 % от всего годового количества свадеб приходилось на период октября – февраля. В Тамбовском уезде (1885 г.) только на октябрь - ноябрь падало 64 % всех браков за год. Браки отсутствовали в марте (Великий пост) и декабре (Рождественский пост) по причине того, что в эти периоды венчание воспрещалось. На период Великого поста, по подсчетам Никольского, приходилось и минимальное количество зачатий, что составляло 5,5 %. Если принять, что в среднем в месяц приходилось 8,3 % от годового числа зачатий, то следует признать, что даже в такой, трудно поддающейся контролю сфере, как половые отношения крестьяне, в большинстве своем, придерживались установлений Православной церкви.
Другой максимум деревенских свадеб приходился на зиму, январь - февраль. Традиция заключать в этот период браки была глубоко оправданной: по наблюдениям врачей и священников зимние свадьбы давали самых здоровых детей осеннего рождения. По расчетам Б. Н. Миронова доля зимних свадеб среди населения Европейской России в период 1906 – 1910 гг. составляла 42,2 %. Сезонность сельских браков являлась результатом взаимодействия церковных установлений и особенностей аграрного труда.
С замужеством для русской крестьянки начинался новый этап в ее жизни. Изменение общественного статуса влекло за собой обретение ею функций, обусловленных традициями семейного быта.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 4.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Чадородие. Сельское родовспоможение
По народным представлениям главное предназначение женщины заключалась в продолжение рода. Само соитие между мужчиной и женщиной по православным канонам было оправдано лишь как средство зачатия детей. Рождение ребенка воспринималась как милость Божья, а отсутствие детей у супругов считалось наказанием за их грехи.
У русской крестьянки на рубеже XIX – XX вв. половая зрелость наступала в 15 - 17 лет. По расчетам доктора В. С. Гроздева (1894 г.) средний возраст появления первой менструации для крестьянок средней полосы России составлял 16,1 лет. У крестьянок Тамбовской губернии, по данным Н. М. Какушкина, он был меньшим 15,3 лет. Первый ребенок у тамбовских крестьянок в среднем рождался в 18 лет и 4 месяца. Наступление физической стерильности наступало к 40 годам, т. е. за 5 - 7 лет до наступления менопаузы. К этому времени детородная функция крестьянской женщины, как правило, заканчивалась: тяжелые условия труда и быта и огромные физические нагрузки преждевременно лишали женщину способности к деторождению. Таким образом, фертильный период у сельской женщины конца XIX в. составлял 20 – 22 года. По подсчетам демографов, русская крестьянка этого периода рожала в среднем 7 - 9 раз. Среднее число родов у крестьянок в Тамбовской губернии составляло – 6,8 раза, а максимум 17. Вот, некоторые выписки из отчета гинекологического отделения тамбовской губернской земской больницы за 1897, 1901 гг.: «Евдокия Мошакова, крестьянка, 40 лет, замужем 27 лет, рожала 14 раз»; «Акулина Манухина, крестьянка, 45 лет, замужем 25 лет, рожала 16 раз». В условиях отсутствия искусственного регулирования рождаемости количество детей в семье зависело исключительно от репродуктивных возможностей женщины.
Высокая младенческая смертность играла роль стихийного регулятора воспроизводства сельского населения. По данным обследований (1887 - 1896 гг.) удельный вес умерших детей до пяти лет в среднем по России составлял 43,2 %, а в ряде губерний свыше 50 %. Наибольшее число младенцев, примерно каждый четвертый, умирало в летние месяцы. Причиной тому служили кишечные инфекции, характерные для этого времени года. От поноса в 90-е гг., по данным доктора медицины Г. И. Попова гибло от 17 до 30 % грудных детей . Мало ситуации изменилась и в начале ХХ века. По данным «Врачебно - санитарных хроник» за 1908 – 1909 гг. младенческая смертность в Тамбовской губернии составляла от 16 до 27,3 %.
К смерти младенцев в деревне относились спокойно, говоря «Бог дал – Бог взял». «Если ртов много, а хлебушка мало, тот по неволе скажешь: «Лучше бы не родился, а если умрет, то и, слава Богу, что прибрал, а то все равно голодать пришлось». Появление лишнего рта, особенно в маломощных семьях, воспринималось с плохо скрываемым раздражением со стороны домочадцев. При появлении очередного ребенка свекровь в сердцах упрекала сноху: «Ишь ты, плодливая, облакалась детьми, как зайчиха. Хоть бы подохли твои щенки». В воронежских селах бабы о смерти младенцев говорили так: «Да если бы дети не мерли, что с ними и делать, так и самим есть нечего, скоро и избы новой негде будет поставить». Осуждая аборт, рассматривая его как преступление перед Богом, деревенские бабы не считали большим грехом молиться о смерти нежелательного ребенка.
Для предотвращения беременности в деревне некоторые девицы глотали ртуть, пили разведенный в воде порох, настой неродихи, медвежьей лапы. Широко использовали менструальные выделения. Месячные смешивали с мочой, и пили. С этой же целью в бане бросали в жар сорочку с первой ночи, вырезали из рубахи пятна от месячных, сжигали их, а пепел разводили водой и пили. Существовала в селе примета о том, что при половом сношении сразу же после месячных очищений, беременность исключена. С целью предотвращения повторной беременности затягивали период грудного вскармливания. Продление лактации широко практиковалось в ряде сел до 1920 –х гг. «Если последующая беременность долго не наступает, - отмечалось в одной инструкции 1920-х гг., - кормят, пока ребенок не застыдится до 3, 4, 7 лет». Этот метод до некоторой степени защищал женщин от новых беременностей, т. к. по данным русских врачей, около 80 % женщин не имели менструации при кормлении грудью.
Главную роль в сельском родовспоможении играла повитуха. Повивальные бабки были в каждой деревне. Как правило, это были пожилые вдовы (уже не имевшие месячных очищений), добропорядочного поведения. Современники расходились во взглядах применительно оценки повивального искусства. Одни, подобно земскому врачу В. И. Никольскому считали их квалификацию крайне низкой, а действия, приносящие более вред, чем пользу. «А повивальное искусство! Здесь делается все, чтобы исковеркать женщину. Никакой язык не в силах описать того варварства, с которым фактически мучают каждую роженицу» - сетовал упомянутый доктор в своей диссертации за 1885 г. Другие исследователи, напротив, высоко оценивали профессиональные навыки повитух. По их мнению, повивальные бабки при родах действовали достаточно грамотно и обладали умением принимать самые сложные роды. Как бы там не было, при наступлении родов крестьяне считали необходимым пригласить бабку-повитуху и очень редко обращались к акушерской помощи. При трудных родах крестьяне скорее шли к священнику просить, чтобы он открыл царские врата и оставил их открытыми до благополучного разрешения от бремени, чем обращались за медицинской помощью.
Все усилия сельской повитухи были направлены на благополучное разрешение от бремени. Они включали в себя как испытанные приемы, стимулирующие родовые потуги, так и ритуальные действия, направленные на защиты роженицы и младенца от влияния бесовских сил. В Тамбовской губернии при родах повитуха заставляла «арженицу», так здесь называли роженицу, снимать всю одежду и даже крест. По суеверным воззрениям считалось будто бы каждую вещь, носимую во время родов, женщина должна выстрадать, помучиться. Для стимуляции родовых потуг давали пить деревянное масло, засовывали в рот косы, заставляли дуть в бутылку.
Подавляющее большинство родов в селе принимали повитухи. К акушеркам крестьяне обращались крайне редко. В 1888 г., по наблюдению земского врача П. Богданова, из 14500 зарегистрированных родов в Кирсановском уезде Тамбовской губернии акушерками было принято только 100 - 130, т. е. менее 1 %. Главной причиной являлась бедность населения, отсутствие лошади с подводой, чтобы отправить роженицу в больницу за 30, а порой и за 50 верст. Спустя 20 лет положение в этом вопросе практически не изменилось. Доктор А. С. Сергеевский в «Обзоре родовспомогательной деятельности по Моршанскому уезду за 1904 - 1909 гг.» признавал: «Сама жизнь крестьянки, вероятно, создала поговорку о том, что «баба где стоит, там и родит». Горькая, обидная поговорка, но правды в ней много: поле, хлев, лес, луга, выгон, железная дорога и тюрьма – где застанут русскую женщину роды, там она и разрешается от бремени. В Моршанском уезде большинство родов, а точнее 66,9 % проведено в избах. Медицинский персонал оказывал помощь лишь в 1,4 %». «Лишь немногие женщины села знали о существовании докторов – акушеров, и никто из них не пользовался помощью этих специалистов, – писал в своих воспоминаниях воронежский крестьянин Ив. Столяров, – «Дети рождались с помощью «бабок – повивалок» без всяких дипломов, научившихся путем практики. Когда же роды проходили в поле (и это случалось частенько) бабку – повивалку заменяла одна из женщин, уже имевшая детей. Если роженица была в поле одна с мужем, то обязанности «бабки» выполнял муж!». По отчету Сеславинского участка Козловского уезда Тамбовской губернии за 1912 г. родов на дому было принято 237, а в больнице – 34826.
Недоверие к акушеркам, по мнению этнографа Д. К. Зеленина, проистекала из взгляда крестьян на них как на «барышней», т. е. существ беспомощных, слабых. В восприятии акушерки сельской женщиной существовало определенное предубеждение, ведь она была представителем иного сословия, ей не были ведомы порядки и нравы крестьянского мира. Повитуха же была своей бабой, крестьянкой. От нее роженица ждала не только специальной помощи, но и замены ее в семейном хозяйстве. Бабка топила печь, варила обед, кормила детей, ходила за скотиной и т. п. Одним словом, повитуха делала все, чтобы временная нетрудоспособность женщины не отразилась на привычном домашнем укладе. Но сельская баба была не только домохозяйкой, но и работницей. Суровая проза крестьянской жизни требовала скорейшего ее возвращения к активному труду, особенно в страдную пору. Бывший земский начальник из Тамбовской губернии А. Новиков, хорошо знавший крестьянский быт и положение в нем женщины, в своих воспоминаниях с досадой сетовал по этому поводу: «Ни болезни, ни роды – ничто бабу не спасает. Если родила в рабочую пору, то на третий день иди вязать снопы. Можно после этого удивляться, что все они больны женскими болезнями». Деревенская повитуха, только ей одной известными способами, делали все, чтобы по быстрее поставить женщину на ноги. После родов роженице устраивали баню, где бабка правила ей «живот». Для того, чтобы вернуть «золотник» (т. е. матку) на место бабка заставляла родильницу вставать на четвереньки и опереться руками, затем сильно встряхивала ее за лодыжки. При этом в некоторых местах употребляли интересный приговор: «Срастайся п …душка, сустав в сустав, только х ..ю место оставь». Трудно судить насколько эффективны были все эти манипуляции. Очевидно одно, что все действия повивальной бабки были подчинены одной цели – быстрее вернуть роженицу к исполнению ей своих повседневных функций.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Чадородие. Сельское родовспоможение
По народным представлениям главное предназначение женщины заключалась в продолжение рода. Само соитие между мужчиной и женщиной по православным канонам было оправдано лишь как средство зачатия детей. Рождение ребенка воспринималась как милость Божья, а отсутствие детей у супругов считалось наказанием за их грехи.
У русской крестьянки на рубеже XIX – XX вв. половая зрелость наступала в 15 - 17 лет. По расчетам доктора В. С. Гроздева (1894 г.) средний возраст появления первой менструации для крестьянок средней полосы России составлял 16,1 лет. У крестьянок Тамбовской губернии, по данным Н. М. Какушкина, он был меньшим 15,3 лет. Первый ребенок у тамбовских крестьянок в среднем рождался в 18 лет и 4 месяца. Наступление физической стерильности наступало к 40 годам, т. е. за 5 - 7 лет до наступления менопаузы. К этому времени детородная функция крестьянской женщины, как правило, заканчивалась: тяжелые условия труда и быта и огромные физические нагрузки преждевременно лишали женщину способности к деторождению. Таким образом, фертильный период у сельской женщины конца XIX в. составлял 20 – 22 года. По подсчетам демографов, русская крестьянка этого периода рожала в среднем 7 - 9 раз. Среднее число родов у крестьянок в Тамбовской губернии составляло – 6,8 раза, а максимум 17. Вот, некоторые выписки из отчета гинекологического отделения тамбовской губернской земской больницы за 1897, 1901 гг.: «Евдокия Мошакова, крестьянка, 40 лет, замужем 27 лет, рожала 14 раз»; «Акулина Манухина, крестьянка, 45 лет, замужем 25 лет, рожала 16 раз». В условиях отсутствия искусственного регулирования рождаемости количество детей в семье зависело исключительно от репродуктивных возможностей женщины.
Высокая младенческая смертность играла роль стихийного регулятора воспроизводства сельского населения. По данным обследований (1887 - 1896 гг.) удельный вес умерших детей до пяти лет в среднем по России составлял 43,2 %, а в ряде губерний свыше 50 %. Наибольшее число младенцев, примерно каждый четвертый, умирало в летние месяцы. Причиной тому служили кишечные инфекции, характерные для этого времени года. От поноса в 90-е гг., по данным доктора медицины Г. И. Попова гибло от 17 до 30 % грудных детей . Мало ситуации изменилась и в начале ХХ века. По данным «Врачебно - санитарных хроник» за 1908 – 1909 гг. младенческая смертность в Тамбовской губернии составляла от 16 до 27,3 %.
К смерти младенцев в деревне относились спокойно, говоря «Бог дал – Бог взял». «Если ртов много, а хлебушка мало, тот по неволе скажешь: «Лучше бы не родился, а если умрет, то и, слава Богу, что прибрал, а то все равно голодать пришлось». Появление лишнего рта, особенно в маломощных семьях, воспринималось с плохо скрываемым раздражением со стороны домочадцев. При появлении очередного ребенка свекровь в сердцах упрекала сноху: «Ишь ты, плодливая, облакалась детьми, как зайчиха. Хоть бы подохли твои щенки». В воронежских селах бабы о смерти младенцев говорили так: «Да если бы дети не мерли, что с ними и делать, так и самим есть нечего, скоро и избы новой негде будет поставить». Осуждая аборт, рассматривая его как преступление перед Богом, деревенские бабы не считали большим грехом молиться о смерти нежелательного ребенка.
Для предотвращения беременности в деревне некоторые девицы глотали ртуть, пили разведенный в воде порох, настой неродихи, медвежьей лапы. Широко использовали менструальные выделения. Месячные смешивали с мочой, и пили. С этой же целью в бане бросали в жар сорочку с первой ночи, вырезали из рубахи пятна от месячных, сжигали их, а пепел разводили водой и пили. Существовала в селе примета о том, что при половом сношении сразу же после месячных очищений, беременность исключена. С целью предотвращения повторной беременности затягивали период грудного вскармливания. Продление лактации широко практиковалось в ряде сел до 1920 –х гг. «Если последующая беременность долго не наступает, - отмечалось в одной инструкции 1920-х гг., - кормят, пока ребенок не застыдится до 3, 4, 7 лет». Этот метод до некоторой степени защищал женщин от новых беременностей, т. к. по данным русских врачей, около 80 % женщин не имели менструации при кормлении грудью.
Главную роль в сельском родовспоможении играла повитуха. Повивальные бабки были в каждой деревне. Как правило, это были пожилые вдовы (уже не имевшие месячных очищений), добропорядочного поведения. Современники расходились во взглядах применительно оценки повивального искусства. Одни, подобно земскому врачу В. И. Никольскому считали их квалификацию крайне низкой, а действия, приносящие более вред, чем пользу. «А повивальное искусство! Здесь делается все, чтобы исковеркать женщину. Никакой язык не в силах описать того варварства, с которым фактически мучают каждую роженицу» - сетовал упомянутый доктор в своей диссертации за 1885 г. Другие исследователи, напротив, высоко оценивали профессиональные навыки повитух. По их мнению, повивальные бабки при родах действовали достаточно грамотно и обладали умением принимать самые сложные роды. Как бы там не было, при наступлении родов крестьяне считали необходимым пригласить бабку-повитуху и очень редко обращались к акушерской помощи. При трудных родах крестьяне скорее шли к священнику просить, чтобы он открыл царские врата и оставил их открытыми до благополучного разрешения от бремени, чем обращались за медицинской помощью.
Все усилия сельской повитухи были направлены на благополучное разрешение от бремени. Они включали в себя как испытанные приемы, стимулирующие родовые потуги, так и ритуальные действия, направленные на защиты роженицы и младенца от влияния бесовских сил. В Тамбовской губернии при родах повитуха заставляла «арженицу», так здесь называли роженицу, снимать всю одежду и даже крест. По суеверным воззрениям считалось будто бы каждую вещь, носимую во время родов, женщина должна выстрадать, помучиться. Для стимуляции родовых потуг давали пить деревянное масло, засовывали в рот косы, заставляли дуть в бутылку.
Подавляющее большинство родов в селе принимали повитухи. К акушеркам крестьяне обращались крайне редко. В 1888 г., по наблюдению земского врача П. Богданова, из 14500 зарегистрированных родов в Кирсановском уезде Тамбовской губернии акушерками было принято только 100 - 130, т. е. менее 1 %. Главной причиной являлась бедность населения, отсутствие лошади с подводой, чтобы отправить роженицу в больницу за 30, а порой и за 50 верст. Спустя 20 лет положение в этом вопросе практически не изменилось. Доктор А. С. Сергеевский в «Обзоре родовспомогательной деятельности по Моршанскому уезду за 1904 - 1909 гг.» признавал: «Сама жизнь крестьянки, вероятно, создала поговорку о том, что «баба где стоит, там и родит». Горькая, обидная поговорка, но правды в ней много: поле, хлев, лес, луга, выгон, железная дорога и тюрьма – где застанут русскую женщину роды, там она и разрешается от бремени. В Моршанском уезде большинство родов, а точнее 66,9 % проведено в избах. Медицинский персонал оказывал помощь лишь в 1,4 %». «Лишь немногие женщины села знали о существовании докторов – акушеров, и никто из них не пользовался помощью этих специалистов, – писал в своих воспоминаниях воронежский крестьянин Ив. Столяров, – «Дети рождались с помощью «бабок – повивалок» без всяких дипломов, научившихся путем практики. Когда же роды проходили в поле (и это случалось частенько) бабку – повивалку заменяла одна из женщин, уже имевшая детей. Если роженица была в поле одна с мужем, то обязанности «бабки» выполнял муж!». По отчету Сеславинского участка Козловского уезда Тамбовской губернии за 1912 г. родов на дому было принято 237, а в больнице – 34826.
Недоверие к акушеркам, по мнению этнографа Д. К. Зеленина, проистекала из взгляда крестьян на них как на «барышней», т. е. существ беспомощных, слабых. В восприятии акушерки сельской женщиной существовало определенное предубеждение, ведь она была представителем иного сословия, ей не были ведомы порядки и нравы крестьянского мира. Повитуха же была своей бабой, крестьянкой. От нее роженица ждала не только специальной помощи, но и замены ее в семейном хозяйстве. Бабка топила печь, варила обед, кормила детей, ходила за скотиной и т. п. Одним словом, повитуха делала все, чтобы временная нетрудоспособность женщины не отразилась на привычном домашнем укладе. Но сельская баба была не только домохозяйкой, но и работницей. Суровая проза крестьянской жизни требовала скорейшего ее возвращения к активному труду, особенно в страдную пору. Бывший земский начальник из Тамбовской губернии А. Новиков, хорошо знавший крестьянский быт и положение в нем женщины, в своих воспоминаниях с досадой сетовал по этому поводу: «Ни болезни, ни роды – ничто бабу не спасает. Если родила в рабочую пору, то на третий день иди вязать снопы. Можно после этого удивляться, что все они больны женскими болезнями». Деревенская повитуха, только ей одной известными способами, делали все, чтобы по быстрее поставить женщину на ноги. После родов роженице устраивали баню, где бабка правила ей «живот». Для того, чтобы вернуть «золотник» (т. е. матку) на место бабка заставляла родильницу вставать на четвереньки и опереться руками, затем сильно встряхивала ее за лодыжки. При этом в некоторых местах употребляли интересный приговор: «Срастайся п …душка, сустав в сустав, только х ..ю место оставь». Трудно судить насколько эффективны были все эти манипуляции. Очевидно одно, что все действия повивальной бабки были подчинены одной цели – быстрее вернуть роженицу к исполнению ей своих повседневных функций.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 4.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Женское здравие
Детородные функции и состояния здоровья крестьянки в целом зависели, прежде всего, от условий труда и быта. В деревне говорили: «Борода кажет мужа, а женщину нужа». Непосильные повседневные работы, плохое питание изнашивали женский организм, вели к раннему старению. Большинство работ, выполняемых крестьянкой, по дому или в поле было связано с поднятием тяжестей. Земский врач В. И. Никольский, обследовавший состояния половой сферы крестьянок Тамбовского уезда в 1885 г., писал: «У нас женщина несет тяжелую полевую работу, она вредна для нее, т.к. связана с усиленной механической работой. Особенно вредна прополка, когда целый день приходится ходить, согнувшись в тазобедренных сочленениях под острым углом». По данным автора изменения формы и положения матки давали 16,6% всех заболеваний половой сферы у сельских женщин Для предупреждения выпадения матки, как говорили в деревне «золотника» бабки засовывали больным во влагалище картофелины, свеклу, репу, иногда деревянные шары. На состояние женского здравия влияла и демографическая ситуация в деревне, если нарушалось традиционное соотношение мужского и женского труда. Доктор В. Ф. Вамберский проследил динамику числа больных с опущением и выпадением матки за период с 1903 по 1927 г.г. При среднем значении за каждое пятилетие в 6,54 % больных, в период 1913 – 1917 гг. доля таких больных составила 7,8%. В период Первой мировой войны, по причине мобилизации мужского населения, во многих крестьянских семьях женщины были вынуждены выполнять мужские работы.
«Немало женских заболеваний – изгибов и загибов матки, ее воспаление с последующим бесплодием – или рождение «истомленных детей» обязаны происхождением своим непосильным работам» - констатировал саратовский земский врач С. П. Миронов . В результате такой «надрывной» работы у крестьянок часто случались выкидыши. Из 1059, опрошенных врачом П. Богдановым, рожавших женщин у 195 в общей сложности было 294 выкидыша. В Тамбовском уезде в 1897 - 1899 гг. на 2164 родовспоможений, произведенных и учтенных медиками, приходилось 267 мертворожденных, 142 мнимоумерших и 187 выкидышей, что составило 35 % от числа детей, родившихся живыми. В объяснении того, что женщина «скинула» ребенка жители села были далеки от выяснения объективных причин. По народным поверьям выкидыши приписывались таким прегрешениям матери, как несоблюдение постов, нерадивость в молитве, неверность мужу, совокупление с ним под праздник. Деревне не хватало элементарных медицинских знаний. Жители села упорно придерживались взглядов далеких от научной трактовки. В 1924 г. читательница журнала «Крестьянка» писала в редакцию: «В то время, когда мать почувствовала ребенка, в деревне считают, что «выкинуть» женщина уже не может. Поэтому ее не щадят в работе, злоупотребляют ее трудом, Во время жатвы случаются от этого кровотечения, а иногда и смерть».
Традиционно женским занятием в селе считалась вымочка конопли. Во время этих работ, обычно начало – середина октября, крестьянки часами простаивали по колено в студеной воде. Следствием простуды ног и живота был эндометрит, или, как говорили в деревне «застудилась». Определенную роль в возникновении гинекологических заболеваний играли венерические болезни. Триппер, приносимый в деревне мужьями – отходниками, не редко становился причиной вульвита и эндометрита. Большинство заболеваний половой сферы являлось следствием несоблюдение женщинами гигиены половых органов. По наблюдениям земских врачей количество гинекологических больных в селе резко возрастала в жаркую летнюю погоду. Причина тому - отсутствие гигиены в страдную пору по причине постоянного присутствия мужчин. Необходимой чистоплотности не было и зимой. В тесных избах мужчины и женщины проводили большую часть времени вместе и бабы опять же не имели возможности приводить себя в надлежащий порядок. Да и само состояние крестьянского жилища создавало благоприятную атмосферу для развития различных патогенных микробов.
Современного исследователя не может не поражать то безразличие, с которым сельские бабы относились к своему здоровью. Женские хвори обнаруживали, как правило, на стадии обострения или в хронической форме. Крестьянки порой просто не замечали выделений (белей) по причине грязного платья. Свою роль играло и невежество селянки. Некоторые бабы в Орловской губернии лечиться у докторов от женских болезней считали за великий конфуз: «бабе свое нутро перед людьми выворачивать зазорно». Когда такой пациентке доктор предлагал осмотреть ее, та стремительно убегала из больницы, и старалась скрыть от всех слова доктора, чтобы потом не заслужить упрека от баб: «тебя давно все оглядели». По мере развития сети земской медицины, роста образованности жителей села и санитарного просвещения крестьянского населения эти взгляды постепенно уходили в прошлое.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Женское здравие
Детородные функции и состояния здоровья крестьянки в целом зависели, прежде всего, от условий труда и быта. В деревне говорили: «Борода кажет мужа, а женщину нужа». Непосильные повседневные работы, плохое питание изнашивали женский организм, вели к раннему старению. Большинство работ, выполняемых крестьянкой, по дому или в поле было связано с поднятием тяжестей. Земский врач В. И. Никольский, обследовавший состояния половой сферы крестьянок Тамбовского уезда в 1885 г., писал: «У нас женщина несет тяжелую полевую работу, она вредна для нее, т.к. связана с усиленной механической работой. Особенно вредна прополка, когда целый день приходится ходить, согнувшись в тазобедренных сочленениях под острым углом». По данным автора изменения формы и положения матки давали 16,6% всех заболеваний половой сферы у сельских женщин Для предупреждения выпадения матки, как говорили в деревне «золотника» бабки засовывали больным во влагалище картофелины, свеклу, репу, иногда деревянные шары. На состояние женского здравия влияла и демографическая ситуация в деревне, если нарушалось традиционное соотношение мужского и женского труда. Доктор В. Ф. Вамберский проследил динамику числа больных с опущением и выпадением матки за период с 1903 по 1927 г.г. При среднем значении за каждое пятилетие в 6,54 % больных, в период 1913 – 1917 гг. доля таких больных составила 7,8%. В период Первой мировой войны, по причине мобилизации мужского населения, во многих крестьянских семьях женщины были вынуждены выполнять мужские работы.
«Немало женских заболеваний – изгибов и загибов матки, ее воспаление с последующим бесплодием – или рождение «истомленных детей» обязаны происхождением своим непосильным работам» - констатировал саратовский земский врач С. П. Миронов . В результате такой «надрывной» работы у крестьянок часто случались выкидыши. Из 1059, опрошенных врачом П. Богдановым, рожавших женщин у 195 в общей сложности было 294 выкидыша. В Тамбовском уезде в 1897 - 1899 гг. на 2164 родовспоможений, произведенных и учтенных медиками, приходилось 267 мертворожденных, 142 мнимоумерших и 187 выкидышей, что составило 35 % от числа детей, родившихся живыми. В объяснении того, что женщина «скинула» ребенка жители села были далеки от выяснения объективных причин. По народным поверьям выкидыши приписывались таким прегрешениям матери, как несоблюдение постов, нерадивость в молитве, неверность мужу, совокупление с ним под праздник. Деревне не хватало элементарных медицинских знаний. Жители села упорно придерживались взглядов далеких от научной трактовки. В 1924 г. читательница журнала «Крестьянка» писала в редакцию: «В то время, когда мать почувствовала ребенка, в деревне считают, что «выкинуть» женщина уже не может. Поэтому ее не щадят в работе, злоупотребляют ее трудом, Во время жатвы случаются от этого кровотечения, а иногда и смерть».
Традиционно женским занятием в селе считалась вымочка конопли. Во время этих работ, обычно начало – середина октября, крестьянки часами простаивали по колено в студеной воде. Следствием простуды ног и живота был эндометрит, или, как говорили в деревне «застудилась». Определенную роль в возникновении гинекологических заболеваний играли венерические болезни. Триппер, приносимый в деревне мужьями – отходниками, не редко становился причиной вульвита и эндометрита. Большинство заболеваний половой сферы являлось следствием несоблюдение женщинами гигиены половых органов. По наблюдениям земских врачей количество гинекологических больных в селе резко возрастала в жаркую летнюю погоду. Причина тому - отсутствие гигиены в страдную пору по причине постоянного присутствия мужчин. Необходимой чистоплотности не было и зимой. В тесных избах мужчины и женщины проводили большую часть времени вместе и бабы опять же не имели возможности приводить себя в надлежащий порядок. Да и само состояние крестьянского жилища создавало благоприятную атмосферу для развития различных патогенных микробов.
Современного исследователя не может не поражать то безразличие, с которым сельские бабы относились к своему здоровью. Женские хвори обнаруживали, как правило, на стадии обострения или в хронической форме. Крестьянки порой просто не замечали выделений (белей) по причине грязного платья. Свою роль играло и невежество селянки. Некоторые бабы в Орловской губернии лечиться у докторов от женских болезней считали за великий конфуз: «бабе свое нутро перед людьми выворачивать зазорно». Когда такой пациентке доктор предлагал осмотреть ее, та стремительно убегала из больницы, и старалась скрыть от всех слова доктора, чтобы потом не заслужить упрека от баб: «тебя давно все оглядели». По мере развития сети земской медицины, роста образованности жителей села и санитарного просвещения крестьянского населения эти взгляды постепенно уходили в прошлое.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 4.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Власть мужа
Выяснение сути «бабьей доли» невозможно характеристики положения замужней женщины. Горькие причитания невесты накануне свадьбы были не только данью традиции. Это слезы прощания с «девичьей волюшке» и страха перед грядущей «бабьей долей». Ее уделом становился повседневный изнурительный труд и безропотное подчинение супругу. Власть мужа, его отношение к жене определялись традиционными взглядами и стереотипами поведения. В селе существовали неписанные правила, регламентирующие поведение замужней бабы. Предосудительным считалось ходить на посиделки, разговаривать на улице с холостым мужчиной и т.п. В селе Раеве Моршанского уезда Тамбовской губернии считалось позором ходить супругам парой. По местному обычаю жена должна была идти позади мужа саженей в пяти. Бабы не имели права вмешиваться в мужицкие разговоры, высказывать свое мнение по вопросам их не касающихся.
Патриархальные традиции требовали безусловного подчинения жены мужу. Эта зависимость сложилась исторически и была обусловлена причинами религиозного, социального и экономического порядка. Характер аграрного производства, общинный уклад и подушное обложение фактически исключали самостоятельное значение женщины. Объективно крестьянское бытие не предполагало равноправие полов, отводило женщине второстепенную, а, следовательно, подчиненную роль. Современники, представители образованного общества, много, и не без основания, писали о семейном гнете. Они возмущались и справедливо грубостью нравов царивших в крестьянской семье. Но, так ли оценивали свое положение сами крестьянки? Есть основания утверждать, что всевластие мужа воспринималось ими как должное. С детства девушка видела обращение отца к матери, помнила ее неоднократные наставления о покорности в грядущем замужестве. Была свидетелем, возможно не единожды, сцен публичной расправы над строптивыми женами. Сельская баба воспринимала свой удел как жизненный крест, который должна была смиренно нести.
Безотчетная власть мужа над своей женой отражена в народных поговорках: «Бью не чужую, а свою»; «хоть веревки из нее вью»; «жалей как шубу, а бей, как душу». Этот варварский обычай, шокировавший просвещенную публику, в деревне являлся делом обыденным. С точки зрения норм обычного права побои жены не считались преступлением в отличие от официального права. Рукоприкладство в деревне было, чуть ли не нормой семейных отношений. «Бить их надо – бабу да не бить, да это и жить будет нельзя». Мужик бил свою жену беспощадно, с большей жестокостью, чем собаку или лошадь. Били обычно в пьяном виде за то, что жена скажет поперек, или били из-за ревности. Били палкой и рогачём, и сапогами, ведром и чем попало. Порой такие расправы заканчивались трагически. В местных газетах того времени периодически появлялись сообщения о скорбном финале семейных расправ. Приведем лишь одно из них. «Тамбовские губернские ведомости» в номере 22 за 1884 год писали, что в деревне Александровке Моршанского уезда 21 февраля крестьянка, 30 лет от роду, умерла от побоев, нанесенных ей мужем.
В сельской повседневности поводов для семейного рукоприкладства всегда было более чем достаточно. «Горе той бабе, которая не осень ловко прядет, не успела мужу изготовить портянки. Да и ловкую бабу бьют, надо же ее учить». Такая «учеба» в селе воспринималась не только как право, но и как обязанность мужа. Крестьяне говорили, что если «бабу не учить – толку не видать». О живучести таких взглядов в селе свидетельствуют данные по Больше – Верейской волости Воронежской губернии, собранные краеведом Ф. Железновым. В своем исследовании за 1926 г. он приводил результаты ответа крестьян на вопрос «Надо ли бить жену?» Около 60 % опрошенных крестьян ответили утвердительно, считая это «учебой». И только 40 % сельских мужчин считали, что делать этого не следует.
Насилие порождало насилие, создавало примеры для подражания. И то, что шокировало стороннего наблюдателя, воспринималось в деревне как обыденное явление. Интересное суждение о сельских нравах приводил в своих мемуарах А. Новиков, прослуживший семь лет в должности участкового земского начальника Козловского уезда Тамбовской губернии. Он писал: «В крестьянской семье, чем где-либо проявляется победа грубой физической силы; уже молодой муж начинает бить свою жену; подрастают дети, отец и мать берутся их пороть; стариться мужик, вырастает сын и он начинает бить старика. Впрочем, бить на крестьянском языке называется учить: муж учат жену, родители учат детей, да и сын учит старика – отца, потому что тот выжил из ума. Нигде вы не увидите такого царства насилия, как в крестьянской семье».
Проблема, на мой взгляд, заключалась не в особой жестокости русского мужика, а в необходимости ему следовать традиции, соответствовать образу «грозного мужа». «Крестьянин сознает, что он глава жены, что жена должна бояться своего мужа, вот он и выражает свое превосходство перед нею, внушает ей боязнь, уважение к себе кулаком, да вожжами» - делился своими наблюдениями о деревенских нравах священник из Курской губернии.
Корреспондент В. Перьков из Болховского уезда Орловской губернии сообщал: «Власть мужа состояла в том, что он мог от нее требовать работы и полнейшего повиновения во всем. Он мог ее бить, и соседи относятся к этому хладнокровно. «Сама себе раба, коль не чисто жнет» - говорят они». Общественное мнение села в таких ситуациях всегда было на стороне мужа. Соседи, не говоря уже о посторонних людях, в семейные ссоры не вмешивались. «Свои собаки дерутся, чужая не приставай» - говорили в селе. Иногда крестьяне колотили своих жен до полусмерти, особенно в пьяном виде, но жаловались бабы посторонним очень редко. «Муж больно бьет, за то потом медом отольется». То есть и сама женщина относилась к побоям как к чему-то неизбежному, явлению обыденному, своеобразному проявлению мужниной любви. Не отсюда ли пословица: «Бьет - значит любит!»?
Русская баба, являясь объектом насилия, репродуцировала его. Сама, терпя побои, воспринимая их как должное, она культивировала эту «традицию» у подрастающего поколения. Приведу описание сцены семейной расправы, произошедшей в селе Александровке. Этот документ обнаружен мной в архиве редакции «Красный пахарь» и датирован 1920 годом. «На расправу сбежалась вся деревня и любовалась избиением как бесплатным зрелищем. Кто-то послал за милиционером, тот не спешил, говоря: «Ничего, бабы живучи!». «Марья Трифововна, - обратилась одна из баб к свекрови, – За что вы человека убиваете?». Та ответила: «За дело. Нас еще не так били». Другая баба, глядя на это избиение, сказала своему сыну: «Сашка, ты, что ж не поучишь жену?». И Сашка, совсем парнишка, дает тычок своей жене, на что мать замечет: «Разве так бьют?». По ее мнению так бить нельзя – надо бить сильнее, чтобы искалечить женщину. Неудивительно, что маленькие дети, привыкнув к таким расправам, кричат избиваемой отцом матери: «Дура ты, дура, мало еще тебе!».
В объяснение этого явления есть и психологический фактор. Побои жены выступали для мужика компенсатором за унижение, которое он испытывал в повседневной жизни со стороны помещика, чиновника, земского начальника, урядника. Сталкиваясь с произволом «сильных мира сего», испытывая состояние зависимости, крестьянин искал выход негативным эмоциям. Это рождало желание продемонстрировать свою власть, пусть даже в пределах семейного круга. Такое стремление к самоутверждению принимало порой самые неожиданные формы. Информатор из Орловской губернии в своем сообщении в этнографическое бюро приводил следующий случай. «Муж поспорил, что жена его не посмеет отказаться при всех лечь с ним. Была призвана жена и беспрекословно исполнила требуемое, муж выиграл пари, а мужики даже поднесли и бабе водки «за храбрость».
Была ли сельской женщины возможность оградить себя рукоприкладства самодура-мужа, защитить свою честь и достоинство? Некоторые женщины пытались найти управу на мужей в волостных судах. Исследователи конца XIX в. расходились в оценке эффективности таких обращений. Юрист И. М. Красноперов считал, что волостные суды не спешили встать на защиту чести и достоинства женщин, считая это дело семейным. Из 118 случаев побоев мужьями своих жен, зарегистрированных в волостных книгах, суды приговорили к наказаниям только четырех виновных, да и то, не столько за побои, сколько за дебоширство и пьянство . По мнению же специалиста в области обычного права С. В. Пахмана, волостные суды не только не уклонялись от разбора дела о личных обидах между супругами, но весьма энергично защищали жен от деспотизма мужей. На основе изученных материалов волостных судов Рязанской губернии аналогичное суждение высказывает современный исследователь Л. И. Земцов. Он считает, что «крестьянки активно пытались найти защиту в волостном суде», и «абсолютное большинство проступков по отношению к женщине волостным судом наказано» . По моим наблюдениям, волостные суды, в отличие от общинных судов, не оставались безучастными к искам потерпевших женщин. Так, Горельский волостной суд 5 марта 1872 г. рассматривал жалобу крестьянки. В ней говорилось о том, что ее муж Сергей Антонов Бетин ни за что избил ее, изорвал на ней рубаху и юбку и вырвал много волос. А затем связав ей руки водил по селу. Суд приговорил виновного аресту на 7 дней. Иногда инициатором обращения в волостной суд с жалобой на жестокое обращение с женой выступали должностные лица села. П. Березанский, в своем исследовании обычного права крестьян Тамбовской губернии, приводит в качестве примера решение Стрельниковского волостного суда. В этом суде слушали жалобу сельского старосты на крестьянина Ф., который часто бил свою жену до полусмерти. Суд определил наказать семейного дебошира 20 ударами розгами, и объявил ему, чтобы тот оставил все свои дурные поступки и жил в своем семействе смирно.
Другой формой женского протеста против семейной тирании являлось бегство. К концу XIX в. выросло количество обращений крестьянок с просьбой выдать им паспорт. Для того, чтобы его получить требовалось согласие мужа, а он, как правило, такого согласия не давал. Те, женщины, которые находили прибежище в родительском доме, возвращались мужьями насильно. Иные, покинутые мужья обращались в волостной суд. Тот предписывал женщине вернуться к мужу, так как надо работать в поле, а в целях предотвращения издевательств в будущем грозил привлечь мужа к суровому наказанию.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Власть мужа
Выяснение сути «бабьей доли» невозможно характеристики положения замужней женщины. Горькие причитания невесты накануне свадьбы были не только данью традиции. Это слезы прощания с «девичьей волюшке» и страха перед грядущей «бабьей долей». Ее уделом становился повседневный изнурительный труд и безропотное подчинение супругу. Власть мужа, его отношение к жене определялись традиционными взглядами и стереотипами поведения. В селе существовали неписанные правила, регламентирующие поведение замужней бабы. Предосудительным считалось ходить на посиделки, разговаривать на улице с холостым мужчиной и т.п. В селе Раеве Моршанского уезда Тамбовской губернии считалось позором ходить супругам парой. По местному обычаю жена должна была идти позади мужа саженей в пяти. Бабы не имели права вмешиваться в мужицкие разговоры, высказывать свое мнение по вопросам их не касающихся.
Патриархальные традиции требовали безусловного подчинения жены мужу. Эта зависимость сложилась исторически и была обусловлена причинами религиозного, социального и экономического порядка. Характер аграрного производства, общинный уклад и подушное обложение фактически исключали самостоятельное значение женщины. Объективно крестьянское бытие не предполагало равноправие полов, отводило женщине второстепенную, а, следовательно, подчиненную роль. Современники, представители образованного общества, много, и не без основания, писали о семейном гнете. Они возмущались и справедливо грубостью нравов царивших в крестьянской семье. Но, так ли оценивали свое положение сами крестьянки? Есть основания утверждать, что всевластие мужа воспринималось ими как должное. С детства девушка видела обращение отца к матери, помнила ее неоднократные наставления о покорности в грядущем замужестве. Была свидетелем, возможно не единожды, сцен публичной расправы над строптивыми женами. Сельская баба воспринимала свой удел как жизненный крест, который должна была смиренно нести.
Безотчетная власть мужа над своей женой отражена в народных поговорках: «Бью не чужую, а свою»; «хоть веревки из нее вью»; «жалей как шубу, а бей, как душу». Этот варварский обычай, шокировавший просвещенную публику, в деревне являлся делом обыденным. С точки зрения норм обычного права побои жены не считались преступлением в отличие от официального права. Рукоприкладство в деревне было, чуть ли не нормой семейных отношений. «Бить их надо – бабу да не бить, да это и жить будет нельзя». Мужик бил свою жену беспощадно, с большей жестокостью, чем собаку или лошадь. Били обычно в пьяном виде за то, что жена скажет поперек, или били из-за ревности. Били палкой и рогачём, и сапогами, ведром и чем попало. Порой такие расправы заканчивались трагически. В местных газетах того времени периодически появлялись сообщения о скорбном финале семейных расправ. Приведем лишь одно из них. «Тамбовские губернские ведомости» в номере 22 за 1884 год писали, что в деревне Александровке Моршанского уезда 21 февраля крестьянка, 30 лет от роду, умерла от побоев, нанесенных ей мужем.
В сельской повседневности поводов для семейного рукоприкладства всегда было более чем достаточно. «Горе той бабе, которая не осень ловко прядет, не успела мужу изготовить портянки. Да и ловкую бабу бьют, надо же ее учить». Такая «учеба» в селе воспринималась не только как право, но и как обязанность мужа. Крестьяне говорили, что если «бабу не учить – толку не видать». О живучести таких взглядов в селе свидетельствуют данные по Больше – Верейской волости Воронежской губернии, собранные краеведом Ф. Железновым. В своем исследовании за 1926 г. он приводил результаты ответа крестьян на вопрос «Надо ли бить жену?» Около 60 % опрошенных крестьян ответили утвердительно, считая это «учебой». И только 40 % сельских мужчин считали, что делать этого не следует.
Насилие порождало насилие, создавало примеры для подражания. И то, что шокировало стороннего наблюдателя, воспринималось в деревне как обыденное явление. Интересное суждение о сельских нравах приводил в своих мемуарах А. Новиков, прослуживший семь лет в должности участкового земского начальника Козловского уезда Тамбовской губернии. Он писал: «В крестьянской семье, чем где-либо проявляется победа грубой физической силы; уже молодой муж начинает бить свою жену; подрастают дети, отец и мать берутся их пороть; стариться мужик, вырастает сын и он начинает бить старика. Впрочем, бить на крестьянском языке называется учить: муж учат жену, родители учат детей, да и сын учит старика – отца, потому что тот выжил из ума. Нигде вы не увидите такого царства насилия, как в крестьянской семье».
Проблема, на мой взгляд, заключалась не в особой жестокости русского мужика, а в необходимости ему следовать традиции, соответствовать образу «грозного мужа». «Крестьянин сознает, что он глава жены, что жена должна бояться своего мужа, вот он и выражает свое превосходство перед нею, внушает ей боязнь, уважение к себе кулаком, да вожжами» - делился своими наблюдениями о деревенских нравах священник из Курской губернии.
Корреспондент В. Перьков из Болховского уезда Орловской губернии сообщал: «Власть мужа состояла в том, что он мог от нее требовать работы и полнейшего повиновения во всем. Он мог ее бить, и соседи относятся к этому хладнокровно. «Сама себе раба, коль не чисто жнет» - говорят они». Общественное мнение села в таких ситуациях всегда было на стороне мужа. Соседи, не говоря уже о посторонних людях, в семейные ссоры не вмешивались. «Свои собаки дерутся, чужая не приставай» - говорили в селе. Иногда крестьяне колотили своих жен до полусмерти, особенно в пьяном виде, но жаловались бабы посторонним очень редко. «Муж больно бьет, за то потом медом отольется». То есть и сама женщина относилась к побоям как к чему-то неизбежному, явлению обыденному, своеобразному проявлению мужниной любви. Не отсюда ли пословица: «Бьет - значит любит!»?
Русская баба, являясь объектом насилия, репродуцировала его. Сама, терпя побои, воспринимая их как должное, она культивировала эту «традицию» у подрастающего поколения. Приведу описание сцены семейной расправы, произошедшей в селе Александровке. Этот документ обнаружен мной в архиве редакции «Красный пахарь» и датирован 1920 годом. «На расправу сбежалась вся деревня и любовалась избиением как бесплатным зрелищем. Кто-то послал за милиционером, тот не спешил, говоря: «Ничего, бабы живучи!». «Марья Трифововна, - обратилась одна из баб к свекрови, – За что вы человека убиваете?». Та ответила: «За дело. Нас еще не так били». Другая баба, глядя на это избиение, сказала своему сыну: «Сашка, ты, что ж не поучишь жену?». И Сашка, совсем парнишка, дает тычок своей жене, на что мать замечет: «Разве так бьют?». По ее мнению так бить нельзя – надо бить сильнее, чтобы искалечить женщину. Неудивительно, что маленькие дети, привыкнув к таким расправам, кричат избиваемой отцом матери: «Дура ты, дура, мало еще тебе!».
В объяснение этого явления есть и психологический фактор. Побои жены выступали для мужика компенсатором за унижение, которое он испытывал в повседневной жизни со стороны помещика, чиновника, земского начальника, урядника. Сталкиваясь с произволом «сильных мира сего», испытывая состояние зависимости, крестьянин искал выход негативным эмоциям. Это рождало желание продемонстрировать свою власть, пусть даже в пределах семейного круга. Такое стремление к самоутверждению принимало порой самые неожиданные формы. Информатор из Орловской губернии в своем сообщении в этнографическое бюро приводил следующий случай. «Муж поспорил, что жена его не посмеет отказаться при всех лечь с ним. Была призвана жена и беспрекословно исполнила требуемое, муж выиграл пари, а мужики даже поднесли и бабе водки «за храбрость».
Была ли сельской женщины возможность оградить себя рукоприкладства самодура-мужа, защитить свою честь и достоинство? Некоторые женщины пытались найти управу на мужей в волостных судах. Исследователи конца XIX в. расходились в оценке эффективности таких обращений. Юрист И. М. Красноперов считал, что волостные суды не спешили встать на защиту чести и достоинства женщин, считая это дело семейным. Из 118 случаев побоев мужьями своих жен, зарегистрированных в волостных книгах, суды приговорили к наказаниям только четырех виновных, да и то, не столько за побои, сколько за дебоширство и пьянство . По мнению же специалиста в области обычного права С. В. Пахмана, волостные суды не только не уклонялись от разбора дела о личных обидах между супругами, но весьма энергично защищали жен от деспотизма мужей. На основе изученных материалов волостных судов Рязанской губернии аналогичное суждение высказывает современный исследователь Л. И. Земцов. Он считает, что «крестьянки активно пытались найти защиту в волостном суде», и «абсолютное большинство проступков по отношению к женщине волостным судом наказано» . По моим наблюдениям, волостные суды, в отличие от общинных судов, не оставались безучастными к искам потерпевших женщин. Так, Горельский волостной суд 5 марта 1872 г. рассматривал жалобу крестьянки. В ней говорилось о том, что ее муж Сергей Антонов Бетин ни за что избил ее, изорвал на ней рубаху и юбку и вырвал много волос. А затем связав ей руки водил по селу. Суд приговорил виновного аресту на 7 дней. Иногда инициатором обращения в волостной суд с жалобой на жестокое обращение с женой выступали должностные лица села. П. Березанский, в своем исследовании обычного права крестьян Тамбовской губернии, приводит в качестве примера решение Стрельниковского волостного суда. В этом суде слушали жалобу сельского старосты на крестьянина Ф., который часто бил свою жену до полусмерти. Суд определил наказать семейного дебошира 20 ударами розгами, и объявил ему, чтобы тот оставил все свои дурные поступки и жил в своем семействе смирно.
Другой формой женского протеста против семейной тирании являлось бегство. К концу XIX в. выросло количество обращений крестьянок с просьбой выдать им паспорт. Для того, чтобы его получить требовалось согласие мужа, а он, как правило, такого согласия не давал. Те, женщины, которые находили прибежище в родительском доме, возвращались мужьями насильно. Иные, покинутые мужья обращались в волостной суд. Тот предписывал женщине вернуться к мужу, так как надо работать в поле, а в целях предотвращения издевательств в будущем грозил привлечь мужа к суровому наказанию.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 4.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Развод
Развод в русской деревне был явлением крайне редким. В своих воспоминаниях о детстве в тамбовской деревне митрополит Вениамин (Федченков) писал, что на пятьдесят верст кругом он не слышал ни об одном случае развода. В 1912 г. почти на 115 млн. человек православных всех возрастов было расторгнуто всего 3532 брака, в 1913 г. на 98,5 млн. человек православных – 3791 брак, при чем подавляющая часть разводов приходилась на город . Народные традиции и номы церковного права делали добровольное расторжение брака практически невозможным. Исследователь С. С. Крюкова на основе изучения брачных традиций второй половины XIX в. установила причины разводов у крестьян в повседневной жизни. Это несогласие в семейной жизни; уход одного из супругов в секту; неспособность мужа выполнять супружеские обязанности; бесплодие жены; длительная отлучка одного из супругов. К этим причинам следует добавить и неспособность одного из супругов выполнять хозяйственные работы. Жесткие требования к разводу были продиктованы не только церковным уставом, но и экономическими условиями жизни крестьянской семьи. Ведь при разводе или смерти супруги в крестьянском хозяйстве нарушалось традиционное соотношение мужских и женских рук, необходимое для нормальной производственной деятельности. Нередко на другой день после похорон мужик толковал о новой бабе. «Без бабы в доме никак невозможно, - говорил он, - надо невесту искать». В этом не было ни жестокосердия, ни пренебрежения к умершей супруге, а только суровые реалии крестьянского быта.
Прелюбодеяние в обычном праве не признавалось основанием для расторжения брака. В этом случае от обманутого мужа ожидали вразумления неверной жены, а не развода. Жен уличенных в измене жестоко избивали. На такие расправы в селе смотрели как на полезное дело, по понятиям крестьян с женой всегда нужно обращаться строго – чтобы она не забаловалась. «Жену не бить – толку не быть!».
Для официального расторжения брака, церковного развода, требовалось решение правящего архиерея, поэтому в русской деревне второй половины XIX - начала XX в. существовали «самовольные разводы». Дать количественную оценку этому явлению невозможно, по причине того, что такие «расходки» не регистрировались. Этнографические источники свидетельствуют о том, что иногда в селе супруги расходились добровольно, т. е. прекращали совместное проживание, но к формальному расторжению брака не прибегали. По наблюдениям Ф. Костина из Орловского уезда: «Рассорившиеся супруги часто расходятся. Большей часть со двора уходит жена, а муж остается дома. Иногда муж заявляет в волости, чтобы жене не давали паспорт. И тогда жена обыкновенно живет у кого-либо из родственников. Супруги иногда расходятся добровольно и живут врозь, но только те, у кого нет детей» . Отсутствие детей в семье после нескольких лет совместной жизни в глазах крестьян являлось веской причиной для прекращения супружества. «У кого детей нет – во грехе живет», - говорила народная пословица.
Гражданский развод в селе санкционировался негласно общиной и общественным мнением. Упомянутый информатор из Орловского уезда по этому поводу писал следующее: «В нашей местности разводы бывают при вмешательстве сельского схода и народного суда. При таких разводах вторично жениться супругам конечно нельзя, но они имеют полное право, по народному мнению, жить раздельно, не притесняя один другого. Когда желают разойтись и просят об этом общество. То должны указать причины. Когда есть дети, то их оставляют с отцом, будь они девочка или мальчик. Но если мать пожелает взять с собой девочку, то этой ей позволяется. Если муж и жена разводятся, не имея детей, то ей разрешается взять свое имущество и приданое. Если, разводятся супруги, имея детей, то жене не все выдается, а часть холстов, детских рубашек оставляется. После развода муж не обязан выдавать жене ни месячины, ни других пособий и она должна жить, как хочет. Когда после развода у крестьян от любовниц рождаются дети, то они были обязаны кормить до совершеннолетия, и если девочка то выдать замуж, если мальчик определить его куда - то в зятья или в усыновление. Но большей частью таких детей определяют в воспитательные дома или подкидывают».
Наиболее частой из причин разводов являлась смерть одного супругов. Вдовство, в народных представлениях, воспринималось как Божье наказание. Второй брак в деревне не осуждался, но вызывал определенный суеверный страх из-за боязни того, что он будет недолговечным и несчастным. Третий брак по народным понятиям считался недопустимым. Крестьяне считали, что такой мужик берет на себя страшный грех, идя против Божественной воли. В деревне говорили: «Первая жена от Бога, вторая - от человека, третья - от черта». Второй брак был необходим, по мнению крестьян, только в том случае, если у вдовца были малолетние дети, а в семье не было женщины, способной к уходу за ними. В этом случае вдова самая подходящая невеста для вдовца, как опытная женщина. К бракам вдовцов на девушках относились неодобрительно. И поэтому чаще всего вдовые супруги вступали в новый брак друг с другом. Из 100 браков вдовцов (1875 - 1886 гг.) в Тамбовской губернии - 56 приходилось на браки вдовцов на вдовах. Для совместного проживания порой сходились пожилые (мужчины старше 60 лет, женщины – 50 лет), одинокие крестьяне. Такой союз в селе считали неприличным, памятую о том, что Бог создал брак «для умножения рода человеческого».
Советская власть существенно упростила процедуру развода. По закону о браке, семье и опеке 1926 г. было достаточно заявление одного из супругов, при чем «представления какого-либо объяснения о том, почему сторона желает развода, не требовалось». Число разводов по стране на 1 тыс. чел. увеличилось с 1,9 в 1920 г. до 11,3 в 1929 г. В середине 1920-х гг. разводы в Тамбовской губернии составляли 8 - 12 % от числа заключенных браков. Большинство их приходилось на город. Для русской деревни возможность расторжения брака в большей мере имело эффект психологического воздействия. У крестьянки появился выбор, теперь она могла, оформив развод, уйти от мужа. По этому поводу в орловских деревнях в середине 20-х гг. ХХ в. распевали такую частушку:
От волости до двора
Вся зеленая трава;
Давай милый разводиться,
Теперь новые права.
В первое советское десятилетие взгляд крестьян на возможность расторжения брака оставался в целом традиционным. Это утверждение относится к церковному браку, а не к государственной регистрации с гражданского состояния. Разводы в сельской среде не получили широкого распространения. Житель Болховского района Орловской области Н. А. Польнов (1918 г. р.), вспоминая о нравах деревни своего детства, говорил: «Сейчас вот женятся 2 - 3 раза и ничего. А раньше если ты женился и через год развелся, тебя засмеют. Не имеешь права даже это делать». Таким образом, стереотипы семейных отношений в сознании жителей села под воздействием правовых новаций не претерпели особых изменений.
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Развод
Развод в русской деревне был явлением крайне редким. В своих воспоминаниях о детстве в тамбовской деревне митрополит Вениамин (Федченков) писал, что на пятьдесят верст кругом он не слышал ни об одном случае развода. В 1912 г. почти на 115 млн. человек православных всех возрастов было расторгнуто всего 3532 брака, в 1913 г. на 98,5 млн. человек православных – 3791 брак, при чем подавляющая часть разводов приходилась на город . Народные традиции и номы церковного права делали добровольное расторжение брака практически невозможным. Исследователь С. С. Крюкова на основе изучения брачных традиций второй половины XIX в. установила причины разводов у крестьян в повседневной жизни. Это несогласие в семейной жизни; уход одного из супругов в секту; неспособность мужа выполнять супружеские обязанности; бесплодие жены; длительная отлучка одного из супругов. К этим причинам следует добавить и неспособность одного из супругов выполнять хозяйственные работы. Жесткие требования к разводу были продиктованы не только церковным уставом, но и экономическими условиями жизни крестьянской семьи. Ведь при разводе или смерти супруги в крестьянском хозяйстве нарушалось традиционное соотношение мужских и женских рук, необходимое для нормальной производственной деятельности. Нередко на другой день после похорон мужик толковал о новой бабе. «Без бабы в доме никак невозможно, - говорил он, - надо невесту искать». В этом не было ни жестокосердия, ни пренебрежения к умершей супруге, а только суровые реалии крестьянского быта.
Прелюбодеяние в обычном праве не признавалось основанием для расторжения брака. В этом случае от обманутого мужа ожидали вразумления неверной жены, а не развода. Жен уличенных в измене жестоко избивали. На такие расправы в селе смотрели как на полезное дело, по понятиям крестьян с женой всегда нужно обращаться строго – чтобы она не забаловалась. «Жену не бить – толку не быть!».
Для официального расторжения брака, церковного развода, требовалось решение правящего архиерея, поэтому в русской деревне второй половины XIX - начала XX в. существовали «самовольные разводы». Дать количественную оценку этому явлению невозможно, по причине того, что такие «расходки» не регистрировались. Этнографические источники свидетельствуют о том, что иногда в селе супруги расходились добровольно, т. е. прекращали совместное проживание, но к формальному расторжению брака не прибегали. По наблюдениям Ф. Костина из Орловского уезда: «Рассорившиеся супруги часто расходятся. Большей часть со двора уходит жена, а муж остается дома. Иногда муж заявляет в волости, чтобы жене не давали паспорт. И тогда жена обыкновенно живет у кого-либо из родственников. Супруги иногда расходятся добровольно и живут врозь, но только те, у кого нет детей» . Отсутствие детей в семье после нескольких лет совместной жизни в глазах крестьян являлось веской причиной для прекращения супружества. «У кого детей нет – во грехе живет», - говорила народная пословица.
Гражданский развод в селе санкционировался негласно общиной и общественным мнением. Упомянутый информатор из Орловского уезда по этому поводу писал следующее: «В нашей местности разводы бывают при вмешательстве сельского схода и народного суда. При таких разводах вторично жениться супругам конечно нельзя, но они имеют полное право, по народному мнению, жить раздельно, не притесняя один другого. Когда желают разойтись и просят об этом общество. То должны указать причины. Когда есть дети, то их оставляют с отцом, будь они девочка или мальчик. Но если мать пожелает взять с собой девочку, то этой ей позволяется. Если муж и жена разводятся, не имея детей, то ей разрешается взять свое имущество и приданое. Если, разводятся супруги, имея детей, то жене не все выдается, а часть холстов, детских рубашек оставляется. После развода муж не обязан выдавать жене ни месячины, ни других пособий и она должна жить, как хочет. Когда после развода у крестьян от любовниц рождаются дети, то они были обязаны кормить до совершеннолетия, и если девочка то выдать замуж, если мальчик определить его куда - то в зятья или в усыновление. Но большей частью таких детей определяют в воспитательные дома или подкидывают».
Наиболее частой из причин разводов являлась смерть одного супругов. Вдовство, в народных представлениях, воспринималось как Божье наказание. Второй брак в деревне не осуждался, но вызывал определенный суеверный страх из-за боязни того, что он будет недолговечным и несчастным. Третий брак по народным понятиям считался недопустимым. Крестьяне считали, что такой мужик берет на себя страшный грех, идя против Божественной воли. В деревне говорили: «Первая жена от Бога, вторая - от человека, третья - от черта». Второй брак был необходим, по мнению крестьян, только в том случае, если у вдовца были малолетние дети, а в семье не было женщины, способной к уходу за ними. В этом случае вдова самая подходящая невеста для вдовца, как опытная женщина. К бракам вдовцов на девушках относились неодобрительно. И поэтому чаще всего вдовые супруги вступали в новый брак друг с другом. Из 100 браков вдовцов (1875 - 1886 гг.) в Тамбовской губернии - 56 приходилось на браки вдовцов на вдовах. Для совместного проживания порой сходились пожилые (мужчины старше 60 лет, женщины – 50 лет), одинокие крестьяне. Такой союз в селе считали неприличным, памятую о том, что Бог создал брак «для умножения рода человеческого».
Советская власть существенно упростила процедуру развода. По закону о браке, семье и опеке 1926 г. было достаточно заявление одного из супругов, при чем «представления какого-либо объяснения о том, почему сторона желает развода, не требовалось». Число разводов по стране на 1 тыс. чел. увеличилось с 1,9 в 1920 г. до 11,3 в 1929 г. В середине 1920-х гг. разводы в Тамбовской губернии составляли 8 - 12 % от числа заключенных браков. Большинство их приходилось на город. Для русской деревни возможность расторжения брака в большей мере имело эффект психологического воздействия. У крестьянки появился выбор, теперь она могла, оформив развод, уйти от мужа. По этому поводу в орловских деревнях в середине 20-х гг. ХХ в. распевали такую частушку:
От волости до двора
Вся зеленая трава;
Давай милый разводиться,
Теперь новые права.
В первое советское десятилетие взгляд крестьян на возможность расторжения брака оставался в целом традиционным. Это утверждение относится к церковному браку, а не к государственной регистрации с гражданского состояния. Разводы в сельской среде не получили широкого распространения. Житель Болховского района Орловской области Н. А. Польнов (1918 г. р.), вспоминая о нравах деревни своего детства, говорил: «Сейчас вот женятся 2 - 3 раза и ничего. А раньше если ты женился и через год развелся, тебя засмеют. Не имеешь права даже это делать». Таким образом, стереотипы семейных отношений в сознании жителей села под воздействием правовых новаций не претерпели особых изменений.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 6
СЕЛЬСКИЕ ПОРОКИ
Аборт. Детоубийство
В определенной мере показателем нравственной атмосферы русского села могут служить действия, нарушающие принципы христианской морали. Согласно церковному уставу за вытравливание плода зельем или с помощью бабки-повитухи накладывалась епитимья сроком от 5 до 15 лет. В дореволюционной России аборты были юридически запрещены. По уложению о наказаниях 1845 г. плодоизгнание было равносильно детоубийству и каралось каторжными работами сроком от 4 до 10 лет. Говорить о числе абортов в дореволюционный период чрезвычайно сложно, статистика их фактически не велась. За период с 1897 по 1906 гг. в России в истреблении плода было обвинено 184 женщины, из них осуждено 76. В период с 1910 по 1916 гг. число осужденных за плодоизгнание в год составляло от 20 до 51 женщины. Безусловно, эти цифры не отражали истинного масштабов данного явления. В действительности случаев искусственного прерывания беременности было значительно больше. Статистика может сказать о многом, но, наверно, важнее понять мотивы, толкавшие женщину на поступок, который трудно признать обыденным. При всей своей неординарности это явление тоже деревенской жизни, ее скрытой стороны.
Тяжела была в селе участь согрешившей девушки. Страх позора от родных и односельчан толкал некоторых из них к уходу из жизни. Другие находили выход в том, что тщательно скрывали результат греха искусственным подтягиванием живота. Накануне ожидаемых родов такая девица находила повод уехать из деревни и, если это удавалось, разрешалась родами вдали от дома и там же побрасывала ребенка живым или мертвым. Иные, обнаружив «интересное положение», пытались вызвать выкидыш. По сообщениям корреспондентов тенишевского бюро, чтобы «выжить» ребенка в деревне перетягивали живот полотенцем, веревками, поперечниками, клали тяжести, били по нему и т.п. Помимо приемов механического воздействия, для вытравливания плода в деревне употребляли (часто с риском для жизни) различные химикаты. «Изгнание плода практиковалось часто, – признавал в корреспонденции В.Т. Перьков, информатор из Болховского уезда Орловской губернии, – к нему прибегали девицы и солдатки, обращаясь для этого к старухам-ворожейкам. Пили спорынь, настой на фосфорных спичках, порох, селитру, керосин, сулему, киноварь, мышьяк». Традиция использовать услуги деревенских «эскулапов» для прерывания беременности сохранялась в 20-е гг. ХХ в. В книге о нравах сельской молодежи, изданной в 1926 г., автор писал: «За последние два года аборты в деревне стали обычным явлением. Этим делом занимаются женщины без всякого медицинского образования, но с богатой практикой по этой части. Аборт производится самым примитивным способом: путем прокалывания матки или употребления хины».
В крестьянских представлениях аборт, по степени греховности, приравнивался к убийству («загубили ведь душу») и влек за собой самое страшное наказание («в бездну за это пойдешь»). Девушка, совершившая убийство младенца во чреве, подвергалась большему осуждению, чем родившая без брака.
«Убить своего ребенка – последнее дело. И как Господь держит на земле таких людей, уж доподлинно Бог терпелив!» – говорили крестьяне. Правда, в отдельных местностях, например, в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии отношение к прерыванию беременности было не таким строгим. «Как сами матери, так и весь народ относится к аборту легкомысленно, не считая это большим грехом», – писал Каверин в своей корреспонденции от 1 февраля 1900 г.
Октябрьская революция и установление советской власти в деревне вызвали глубокие перемены в жизни села. Постановление наркомата юстиции и здравоохранения от 18.11.1920 г. аборты в Советской России были легализованы. Семейно-брачный кодекс 1926 г. утвердил право женщины на искусственное прерывание беременности. Даже в условиях легализации абортов и борьбы с религиозными предрассудками факты плодоизгнания продолжали оставаться в селе явлением редким.
По данным за 1925 г. (10 губерний) число полных абортов на 1000 населения в городах составляла 9,1, а в сельской местности – 0,5. Следует также учесть, что из 100 абортов в сельской местности собственно на крестьянок приходилось лишь 49,6 %. Показательны и мотивы, толкнувшие женщин на этот шаг. По данным Наркомздрава за 1925 г. 33 % пациенток свое обращение за разрешением на аборт объясняли материальной нуждой, 32 – причиной многодетности, а 20 – желанием скрыть беременность. Последняя причина объяснялась боязнью худой молвы. Во взглядах на внебрачные связи российская деревня 1920х продолжала оставаться на консервативных позициях. Число крестьянок, сделавших аборт с целью скрыть беременность, было вдвое больше чем работниц и втрое, чем служащих. Страх перед осуждением со стороны односельчан толкал некоторых крестьянок на криминальный аборт. По статистике, в середине 1920-х гг. каждый четвертый аборт в деревне делался нелегально. Иногда «услуги» подпольных абортмахеров вели к смерти пациентки. В письме в редакцию «Крестьянской газеты» от 12 ноября 1925 г. автор приводил следующий эпизод. «В с. Павловке Знаменской волости Тамбовской уезда молодая крестьянка Григорьева Александра забеременела, но родить не желала, потому что она не была замужем. Она пошла в другое село Никольское к бабке, которая сделала ей искусственный выкидыш. За что и взяла с нее носильные вещи на сумму 20 р. В результате аборта она заболела и умерла в возрасте 22 лет. Ведется следствие».
Деформация нравственных ценностей жителей села в послереволюционный период очевидна. В результате женской эмансипации, которая отчасти коснулась и деревни, наметился отход от женских поведенческих стереотипов. Изменение отношения к искусственному прерыванию беременности стало следствием секуляризации общественного сознания.
Если вытравливанию плода в обыденных суждениях можно было найти какие-то оправдания, то иначе обстояла дело с фактами убийств матерями своих младенцев. Народный обычай признавал убийство женщиной своего незаконнорожденного ребенка столь же тяжким преступлением, как и другие убийства. По наблюдениям Е.Т. Соловьева, «на прелюбодеяние, разврат, детоубийство и изгнание плода народ смотрит как на грех, из которых детоубийство и изгнание плода считается более тяжким». Во второй половине XIX в. число таких преступлений в стране возросло. По данным уголовной статистики, за детоубийство и оставление новорожденного без помощи в стране было привлечено к ответственности за 1879 – 1888 гг. – 1481 женщина, за 1889 – 1898 гг. – 2276. В селах этот вид преступления был распространен более широко, чем в городах. Так, в период 1897 – 1906 гг. 88,5 % осужденных за детоубийство проживало в уездах. Информаторы Этнографического бюро упоминали, что незаконнорожденные дети чаще всего умирали в первые месяцы после рождения из–за намеренно плохого ухода, по причине «случайного» присыпания. Смертность внебрачных детей была в 2,7 раза выше, чем у законнорожденных младенцев. Но такие случаи «случайных» смертей не становились предметом судебного разбирательства, а требовали лишь церковного покаяния. Приспать ребенка с точки зрения православной веры считалось большим грехом. Священник налагал на такую мать тяжелую епитимью: до 4000 земных поклонов и до 6 недель поста.
Одной из причин детоубийств являлась крайняя нужда. Приведем показания крестьянки Матрены К., вдовы 32 лет, дело которой слушалось в 1902 г. в рязанском окружном суде. «Я задушила своего мальчика из-за стыда и нужды; у меня трое законных детей, все малолетние и мне их нечем кормить, так что я хожу побираться Христовым именем, а тут еще новый появился ребенок» . Боязнь худой молвы и страх перед родными толкали женщин на преступление. Обвиняемая крестьянка Анастасия Г., привлеченная к ответственности в 1908 г., признала себя виновною и объяснила, что, будучи замужней, забеременела во время продолжительной отлучки мужа от постороннего мужчины. Еще, будучи беременной, она решила убить ребенка и спрятать труп . Следует признать, что убийство матерями младенцев не было в деревне событием исключительным. Возьмем сведения по одной Курской губернии и только за один месяц, декабрь 1917 г. Вот выдержки из милицейских сводок: «12 декабря в селеЛинове крестьянка Анна Исаева, родив ребенка, закопала его в солому»; «В селе Верхней Сагаровке 17 декабря крестьянская девица Анастасия Коломийцева родила ребенка и закопала его в землю»; «21 декабря в хуторе Казацко-Рученском крестьянка Евдокия Круговая, 19 лет, родив ребенка, закопала его в сарае».
Понять мотивы, толкавшие матерей на детоубийство, мне, как исследователю да и просто как человеку, сложно. Наверное, это проблем все же удел судебной психиатрии. Я не склонен драматизировать ситуацию, в которой оказывалась сельская женщина, прижившая ребенка. Сельские традиции все же оставляли для таких женщин альтернативу, о чем подробнее будет сказано далее.
СЕЛЬСКИЕ ПОРОКИ
Аборт. Детоубийство
В определенной мере показателем нравственной атмосферы русского села могут служить действия, нарушающие принципы христианской морали. Согласно церковному уставу за вытравливание плода зельем или с помощью бабки-повитухи накладывалась епитимья сроком от 5 до 15 лет. В дореволюционной России аборты были юридически запрещены. По уложению о наказаниях 1845 г. плодоизгнание было равносильно детоубийству и каралось каторжными работами сроком от 4 до 10 лет. Говорить о числе абортов в дореволюционный период чрезвычайно сложно, статистика их фактически не велась. За период с 1897 по 1906 гг. в России в истреблении плода было обвинено 184 женщины, из них осуждено 76. В период с 1910 по 1916 гг. число осужденных за плодоизгнание в год составляло от 20 до 51 женщины. Безусловно, эти цифры не отражали истинного масштабов данного явления. В действительности случаев искусственного прерывания беременности было значительно больше. Статистика может сказать о многом, но, наверно, важнее понять мотивы, толкавшие женщину на поступок, который трудно признать обыденным. При всей своей неординарности это явление тоже деревенской жизни, ее скрытой стороны.
Тяжела была в селе участь согрешившей девушки. Страх позора от родных и односельчан толкал некоторых из них к уходу из жизни. Другие находили выход в том, что тщательно скрывали результат греха искусственным подтягиванием живота. Накануне ожидаемых родов такая девица находила повод уехать из деревни и, если это удавалось, разрешалась родами вдали от дома и там же побрасывала ребенка живым или мертвым. Иные, обнаружив «интересное положение», пытались вызвать выкидыш. По сообщениям корреспондентов тенишевского бюро, чтобы «выжить» ребенка в деревне перетягивали живот полотенцем, веревками, поперечниками, клали тяжести, били по нему и т.п. Помимо приемов механического воздействия, для вытравливания плода в деревне употребляли (часто с риском для жизни) различные химикаты. «Изгнание плода практиковалось часто, – признавал в корреспонденции В.Т. Перьков, информатор из Болховского уезда Орловской губернии, – к нему прибегали девицы и солдатки, обращаясь для этого к старухам-ворожейкам. Пили спорынь, настой на фосфорных спичках, порох, селитру, керосин, сулему, киноварь, мышьяк». Традиция использовать услуги деревенских «эскулапов» для прерывания беременности сохранялась в 20-е гг. ХХ в. В книге о нравах сельской молодежи, изданной в 1926 г., автор писал: «За последние два года аборты в деревне стали обычным явлением. Этим делом занимаются женщины без всякого медицинского образования, но с богатой практикой по этой части. Аборт производится самым примитивным способом: путем прокалывания матки или употребления хины».
В крестьянских представлениях аборт, по степени греховности, приравнивался к убийству («загубили ведь душу») и влек за собой самое страшное наказание («в бездну за это пойдешь»). Девушка, совершившая убийство младенца во чреве, подвергалась большему осуждению, чем родившая без брака.
«Убить своего ребенка – последнее дело. И как Господь держит на земле таких людей, уж доподлинно Бог терпелив!» – говорили крестьяне. Правда, в отдельных местностях, например, в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии отношение к прерыванию беременности было не таким строгим. «Как сами матери, так и весь народ относится к аборту легкомысленно, не считая это большим грехом», – писал Каверин в своей корреспонденции от 1 февраля 1900 г.
Октябрьская революция и установление советской власти в деревне вызвали глубокие перемены в жизни села. Постановление наркомата юстиции и здравоохранения от 18.11.1920 г. аборты в Советской России были легализованы. Семейно-брачный кодекс 1926 г. утвердил право женщины на искусственное прерывание беременности. Даже в условиях легализации абортов и борьбы с религиозными предрассудками факты плодоизгнания продолжали оставаться в селе явлением редким.
По данным за 1925 г. (10 губерний) число полных абортов на 1000 населения в городах составляла 9,1, а в сельской местности – 0,5. Следует также учесть, что из 100 абортов в сельской местности собственно на крестьянок приходилось лишь 49,6 %. Показательны и мотивы, толкнувшие женщин на этот шаг. По данным Наркомздрава за 1925 г. 33 % пациенток свое обращение за разрешением на аборт объясняли материальной нуждой, 32 – причиной многодетности, а 20 – желанием скрыть беременность. Последняя причина объяснялась боязнью худой молвы. Во взглядах на внебрачные связи российская деревня 1920х продолжала оставаться на консервативных позициях. Число крестьянок, сделавших аборт с целью скрыть беременность, было вдвое больше чем работниц и втрое, чем служащих. Страх перед осуждением со стороны односельчан толкал некоторых крестьянок на криминальный аборт. По статистике, в середине 1920-х гг. каждый четвертый аборт в деревне делался нелегально. Иногда «услуги» подпольных абортмахеров вели к смерти пациентки. В письме в редакцию «Крестьянской газеты» от 12 ноября 1925 г. автор приводил следующий эпизод. «В с. Павловке Знаменской волости Тамбовской уезда молодая крестьянка Григорьева Александра забеременела, но родить не желала, потому что она не была замужем. Она пошла в другое село Никольское к бабке, которая сделала ей искусственный выкидыш. За что и взяла с нее носильные вещи на сумму 20 р. В результате аборта она заболела и умерла в возрасте 22 лет. Ведется следствие».
Деформация нравственных ценностей жителей села в послереволюционный период очевидна. В результате женской эмансипации, которая отчасти коснулась и деревни, наметился отход от женских поведенческих стереотипов. Изменение отношения к искусственному прерыванию беременности стало следствием секуляризации общественного сознания.
Если вытравливанию плода в обыденных суждениях можно было найти какие-то оправдания, то иначе обстояла дело с фактами убийств матерями своих младенцев. Народный обычай признавал убийство женщиной своего незаконнорожденного ребенка столь же тяжким преступлением, как и другие убийства. По наблюдениям Е.Т. Соловьева, «на прелюбодеяние, разврат, детоубийство и изгнание плода народ смотрит как на грех, из которых детоубийство и изгнание плода считается более тяжким». Во второй половине XIX в. число таких преступлений в стране возросло. По данным уголовной статистики, за детоубийство и оставление новорожденного без помощи в стране было привлечено к ответственности за 1879 – 1888 гг. – 1481 женщина, за 1889 – 1898 гг. – 2276. В селах этот вид преступления был распространен более широко, чем в городах. Так, в период 1897 – 1906 гг. 88,5 % осужденных за детоубийство проживало в уездах. Информаторы Этнографического бюро упоминали, что незаконнорожденные дети чаще всего умирали в первые месяцы после рождения из–за намеренно плохого ухода, по причине «случайного» присыпания. Смертность внебрачных детей была в 2,7 раза выше, чем у законнорожденных младенцев. Но такие случаи «случайных» смертей не становились предметом судебного разбирательства, а требовали лишь церковного покаяния. Приспать ребенка с точки зрения православной веры считалось большим грехом. Священник налагал на такую мать тяжелую епитимью: до 4000 земных поклонов и до 6 недель поста.
Одной из причин детоубийств являлась крайняя нужда. Приведем показания крестьянки Матрены К., вдовы 32 лет, дело которой слушалось в 1902 г. в рязанском окружном суде. «Я задушила своего мальчика из-за стыда и нужды; у меня трое законных детей, все малолетние и мне их нечем кормить, так что я хожу побираться Христовым именем, а тут еще новый появился ребенок» . Боязнь худой молвы и страх перед родными толкали женщин на преступление. Обвиняемая крестьянка Анастасия Г., привлеченная к ответственности в 1908 г., признала себя виновною и объяснила, что, будучи замужней, забеременела во время продолжительной отлучки мужа от постороннего мужчины. Еще, будучи беременной, она решила убить ребенка и спрятать труп . Следует признать, что убийство матерями младенцев не было в деревне событием исключительным. Возьмем сведения по одной Курской губернии и только за один месяц, декабрь 1917 г. Вот выдержки из милицейских сводок: «12 декабря в селеЛинове крестьянка Анна Исаева, родив ребенка, закопала его в солому»; «В селе Верхней Сагаровке 17 декабря крестьянская девица Анастасия Коломийцева родила ребенка и закопала его в землю»; «21 декабря в хуторе Казацко-Рученском крестьянка Евдокия Круговая, 19 лет, родив ребенка, закопала его в сарае».
Понять мотивы, толкавшие матерей на детоубийство, мне, как исследователю да и просто как человеку, сложно. Наверное, это проблем все же удел судебной психиатрии. Я не склонен драматизировать ситуацию, в которой оказывалась сельская женщина, прижившая ребенка. Сельские традиции все же оставляли для таких женщин альтернативу, о чем подробнее будет сказано далее.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 6
СЕЛЬСКИЕ ПОРОКИ
Незаконнорожденные дети
Отношение к внебрачным детям было обусловлено патриархальными устоями села. Внебрачные дети считались незаконными, если они рождались у девицы или вдовы и не были узаконены через последующий брак. Рождение детей вне брака в дерене сурово осуждалось. Позор и призрение односельчан грозили женщине, родившей ребенка вне брака. Внебрачные дети были сельскими париями. Их называли: «выгонок», «половинкин – сын», «сколотный», «семибатькович», «выблядок», «ублюдень» и т.п.
Незаконнорожденные дети в деревне являлись во многом результатом самого сельского быта. По свидетельству А. Михеевой, жительницы Орловского уезда, таких детей имели большей частью солдатки, вдовы молодые, девицы, находящие в услужении. Деревенскому корреспонденту вторит представитель просвещенного общества: «Ужаснейший обычай в крестьянстве женить своих детей до поступления на военную службу – обычай, происходящий от необходимости иметь лишнюю работницу, – является источником больших несчастий. Солдатки, в громадном большинстве случаев, ведут жизнь страшно развратную. Понятно, что муж таковой, вернувшись, тот час же узнает про это и начинает жену наказывать, т.е. бить. Еще хуже бывает, если он находит прижитых ею за это время детей». Но не будем столь строги к бедным солдатским женам. Многое в их безнравственном поведении объясняет следующая пространная выдержка из корреспонденции орловского информатора Этнографического бюро: «Выходя замуж в большинстве случаев, лет в 17 – 18, к 21 году солдатки крестьянки остаются без мужей. Крестьяне вообще не стесняются в отправлении своей естественной потребности. Не от пения соловья, восхода и захода солнца разгорается страсть у солдатки, а оттого, что она является невольно свидетельницей супружеских отношений старшей своей невестки и ее мужа. Всколыхнет и в ней чувство, и за эту вспышку она дорого заплатит. Даже иногда ценой всей жизни. Родится ребенок и родится как-то не вовремя. Вычисления кумушек не совпадут ни с возвращением мужа из солдат, ни временной побывкой его. Злословие не пощадит такую мать, ее мужа и ребенка. Это и будет причиной всех мучений жизни ребенка и его матери. Еще только чувствуя его, мать уже проклинает ребенка как вещественное доказательство ее вины. Кто знает, может быть, именно та ночь, которую она провела в коноплях с первым попавшимся парнем, была последним счастливым мигом в ее жизни. Она знает, что у нее уже не будет ни одного счастливого дня. Вечные попреки и побои мужа, насмешки домашних и соседей, если и не сведут ее преждевременно в могилу, то мало утешительного дадут в ее жизни. И родится на свет божий ни в чем не повинный ребенок с проклятиями. Он никого не любит из своих родных, да и те дают ему почувствовать, что он представляет что-то особенное от остальных детей. Инстинктивно он ненавидит своего отца, так как его тятька не усомнится назвать его «выблядком», а с ранних лет начинает смутно осознавать, что тятька ему не отец. Мать же, единственное лицо, могущее согреть его своей любовью и сделать из него равноправного члена деревни, вечно униженная, боится даже приласкать его и возбуждает в нем только сожаление, вместо детской святой и горячей любви». Думаю, что этот документ не нуждается ни в каких комментариях.
Много ли было в селе рождений вне брака? Очевидно одно, что «прижитые» дети в городе рождались чаще, чем в деревне. Обратимся к данным моральной статистики. По сведениям за 1898 г. в Воронежской губернии родилось детей – 145 007, из них в уездах – 139 801, в городах – 5126, в том числе незаконнорожденных в уездах – 902 (0,7 %), в городах – 477 (9 %). В этом же году в Тамбовской губернии в уездах зарегистрировано 796 незаконнорожденных (0,6 %) на 128 482 рождений, в то время как в городах рожденных вне брака было 598 (6,3 %) из 9455 рожденных детей. Приведенными цифрами следует оперировать осторожно, так как некоторые крестьянки, как говорилось выше, предпочитали рожать таких детей в городах. Не следует забывать и о крестьянках, работающих в городах в качестве прислуги, кухарок и т.п.
В селе не было обычая взыскивать содержание с отца, прижившего ребенка, и таких детей кормила мать. Внебрачные дети не получали никакой материальной помощи от государства и общины, однако при достижении совершеннолетия такие дети мужского пола при наличии земли получали надел. Следует отметить, что права незаконнорожденных детей имели региональные особенности. В Тамбовской и Воронежской губерниях за ними признавались все права членов того общества, к которому принадлежит их мать, т.е. право на земельный надел и участие в сходе. В Курской губернии не признавалось право на землю, только по факту их принадлежности к обществ, для этого требовался мирской приговор. В некоторых местах Орловской губернии они пользовались правами личными, но были ограничены в праве по наследству и праве пользования мирской надельной землей.
В ряде мест к рождению незаконнорожденных относились снисходительно. «Царь не может реку остановить, а молодой человек не может свою кровь унять, когда она разлютуется», «Царь не волен в ветрах, а человек в своей плоти». Незаконнорожденных детей часто усыновляли. Через усыновления вчерашние сельские парии обретали полноправный статус члена сельской общины. Таким образом, традиции и обычаи русской деревни обеспечивали большую правовую защищенность детям, рожденным вне брака, нежели официальный закон. Деревенская повседневность в своем историческом развитии выработала правила и традиции, которые были гуманнее положений официального законодательства.
СЕЛЬСКИЕ ПОРОКИ
Незаконнорожденные дети
Отношение к внебрачным детям было обусловлено патриархальными устоями села. Внебрачные дети считались незаконными, если они рождались у девицы или вдовы и не были узаконены через последующий брак. Рождение детей вне брака в дерене сурово осуждалось. Позор и призрение односельчан грозили женщине, родившей ребенка вне брака. Внебрачные дети были сельскими париями. Их называли: «выгонок», «половинкин – сын», «сколотный», «семибатькович», «выблядок», «ублюдень» и т.п.
Незаконнорожденные дети в деревне являлись во многом результатом самого сельского быта. По свидетельству А. Михеевой, жительницы Орловского уезда, таких детей имели большей частью солдатки, вдовы молодые, девицы, находящие в услужении. Деревенскому корреспонденту вторит представитель просвещенного общества: «Ужаснейший обычай в крестьянстве женить своих детей до поступления на военную службу – обычай, происходящий от необходимости иметь лишнюю работницу, – является источником больших несчастий. Солдатки, в громадном большинстве случаев, ведут жизнь страшно развратную. Понятно, что муж таковой, вернувшись, тот час же узнает про это и начинает жену наказывать, т.е. бить. Еще хуже бывает, если он находит прижитых ею за это время детей». Но не будем столь строги к бедным солдатским женам. Многое в их безнравственном поведении объясняет следующая пространная выдержка из корреспонденции орловского информатора Этнографического бюро: «Выходя замуж в большинстве случаев, лет в 17 – 18, к 21 году солдатки крестьянки остаются без мужей. Крестьяне вообще не стесняются в отправлении своей естественной потребности. Не от пения соловья, восхода и захода солнца разгорается страсть у солдатки, а оттого, что она является невольно свидетельницей супружеских отношений старшей своей невестки и ее мужа. Всколыхнет и в ней чувство, и за эту вспышку она дорого заплатит. Даже иногда ценой всей жизни. Родится ребенок и родится как-то не вовремя. Вычисления кумушек не совпадут ни с возвращением мужа из солдат, ни временной побывкой его. Злословие не пощадит такую мать, ее мужа и ребенка. Это и будет причиной всех мучений жизни ребенка и его матери. Еще только чувствуя его, мать уже проклинает ребенка как вещественное доказательство ее вины. Кто знает, может быть, именно та ночь, которую она провела в коноплях с первым попавшимся парнем, была последним счастливым мигом в ее жизни. Она знает, что у нее уже не будет ни одного счастливого дня. Вечные попреки и побои мужа, насмешки домашних и соседей, если и не сведут ее преждевременно в могилу, то мало утешительного дадут в ее жизни. И родится на свет божий ни в чем не повинный ребенок с проклятиями. Он никого не любит из своих родных, да и те дают ему почувствовать, что он представляет что-то особенное от остальных детей. Инстинктивно он ненавидит своего отца, так как его тятька не усомнится назвать его «выблядком», а с ранних лет начинает смутно осознавать, что тятька ему не отец. Мать же, единственное лицо, могущее согреть его своей любовью и сделать из него равноправного члена деревни, вечно униженная, боится даже приласкать его и возбуждает в нем только сожаление, вместо детской святой и горячей любви». Думаю, что этот документ не нуждается ни в каких комментариях.
Много ли было в селе рождений вне брака? Очевидно одно, что «прижитые» дети в городе рождались чаще, чем в деревне. Обратимся к данным моральной статистики. По сведениям за 1898 г. в Воронежской губернии родилось детей – 145 007, из них в уездах – 139 801, в городах – 5126, в том числе незаконнорожденных в уездах – 902 (0,7 %), в городах – 477 (9 %). В этом же году в Тамбовской губернии в уездах зарегистрировано 796 незаконнорожденных (0,6 %) на 128 482 рождений, в то время как в городах рожденных вне брака было 598 (6,3 %) из 9455 рожденных детей. Приведенными цифрами следует оперировать осторожно, так как некоторые крестьянки, как говорилось выше, предпочитали рожать таких детей в городах. Не следует забывать и о крестьянках, работающих в городах в качестве прислуги, кухарок и т.п.
В селе не было обычая взыскивать содержание с отца, прижившего ребенка, и таких детей кормила мать. Внебрачные дети не получали никакой материальной помощи от государства и общины, однако при достижении совершеннолетия такие дети мужского пола при наличии земли получали надел. Следует отметить, что права незаконнорожденных детей имели региональные особенности. В Тамбовской и Воронежской губерниях за ними признавались все права членов того общества, к которому принадлежит их мать, т.е. право на земельный надел и участие в сходе. В Курской губернии не признавалось право на землю, только по факту их принадлежности к обществ, для этого требовался мирской приговор. В некоторых местах Орловской губернии они пользовались правами личными, но были ограничены в праве по наследству и праве пользования мирской надельной землей.
В ряде мест к рождению незаконнорожденных относились снисходительно. «Царь не может реку остановить, а молодой человек не может свою кровь унять, когда она разлютуется», «Царь не волен в ветрах, а человек в своей плоти». Незаконнорожденных детей часто усыновляли. Через усыновления вчерашние сельские парии обретали полноправный статус члена сельской общины. Таким образом, традиции и обычаи русской деревни обеспечивали большую правовую защищенность детям, рожденным вне брака, нежели официальный закон. Деревенская повседневность в своем историческом развитии выработала правила и традиции, которые были гуманнее положений официального законодательства.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 6
СЕЛЬСКИЕ ПОРОКИ
Плотский грех (начало)
Первое знакомство крестьянских детей с миром сексуальных удовольствий происходило чрезвычайно рано. Для того, чтобы успокоить кричащего младенца, деревенская баба сосала ему пенис. Близость сельского бытия к живой природе позволяла юному взору наблюдать картины бесконечных совокуплений «братьев меньших», будь то «собачьи свадьбы», «топтанье» кур или «покрытие» коров. Совместное мытье в бане и купание в реке давали возможность наглядно узреть отличия определяющие деление на баб и мужиков. В условиях скученности проживания, тесноты крестьянской избы половые отношения родителей были лишены должной интимности. Не будем забывать и о том, что крестьянские ребятишки были первыми на всех сельских праздниках, свадьбах, гуляньях, где также могли быть вольными и невольными свидетелями непристойных сцен. А деревенские частушки с их похабными сюжетами выступали еще одним каналом сексуальной информации. Представления о «плоде запретном» дополняли рассказы старших товарищей о своих реальных и мнимых любовных подвигах. Через любопытство, а потом и игру со своими гениталиями приходил первый опыт мастурбации. По всей видимости, детский онанизм в селе был явлением достаточно распространенным, и родители не придавали серьезного значения этим шалостям. Правда, оставался еще страх быть застигнутым за этим позорным, как считали в народе, занятием. Да и сельский батюшка, узнав у юного исповедника о его увлечении рукоблудием, внушал отроку о греховности этого порока.
Наступление половой зрелости парней не сопровождалось в деревне специальными обрядами. Появление вторичных половых признаков у парня являлось для родителей и соседей наглядным свидетельством того, что он уже вырос и стал женихом. В селе Злынь Болховского уезда Орловской губернии о своем сыне отец с гордостью говорил соседу: «Вишь, мой Ванюха, то уж за девками шкрыть увчал. Вот, де какого уж вырастил». А если он сердился, то мог прикрикнуть: «Лучше б лапоть ковырял, чем п…у» .
В женской обрядности села наступление первой менструации у девушки сопровождалось определенным ритуалом, имевшим символическое значение. На девочку надевали рубашку матери, в которой та «носила первая кровя». Делалось это для того, чтобы у дочери были дети, как у матери» . Свидетельством перехода девицы в разряд невест являлся в ряде русских сел обряд одевания поневы. По обычаю, существовавшему во Владимирской губернии, при первом месячном очищении, подруги выносили «нечистую» девушку на снег и поливали ее водой, а рубаху, бывшую на ней, сжигали.
Сближение полов в деревне происходило в рамках традиционных форм сельского досуга. В летнюю пору сельская молодежь собиралась на «улице», где парни и девки пели любовные песни и вели разговоры, полных недвусмысленных намеков и непристойных шуток. На праздники уходили за околицу, подальше от родительского ока, и там устраивали игры, сопровождавшиеся элементами чувственности (погоней, возней). С наступлением сумерек водили хоровод, во время которого парни брали из круга своих возлюбленных и отводили их в сторону. В Белгородской губернии такое интимное общение называлось «стоганием». В Данковском уезде Рязанской губернии после окончания хороводов девушки с парнями уходили попарно в «коноплю», «кусты», «за ригу», «в соломку». По наблюдениям Л. Весина: «В Вятской, Вологодской губерниях по окончанию хороводов молодежь расходится попарно и целомудрию здесь не придается особого значения».
После Покрова основным местом встреч деревенских женихов и невест становились посиделки. Девушки в складчину снимали избу, в которой собирались по вечерам якобы для совместной работы. Но, прихваченная из дому прялка, была все же более для родителей, а сама девка спешила на вечерку совсем для иного. Вот как описывал народовед А.П. Звонков поведение сельской молодежи на посиделках в деревнях Елатомского уезда Тамбовской губернии. «Тихо собираются парни кругом избы и разом врываются потом через двери и окна, тушат свечи и бросаются, кто на кого попало. Писк девушек заглушается хохотом ребят; все заканчивается миром; обиженный пол награждается скудными гостинцами. Девушки садятся за донца, но постоянные объятия и прижимания мешают работе. Завязывается ссора, в результате которой ребята-победители утаскивают девушек: кто на полати, кто на двор, кто в сенцы. Игры носят дикий характер, в основе которых лежит половое чувство». Знаток обычного права Е.И. Якушкин сообщал, что «во многих местах на посиделках, беседах и вечеринках, по окончанию пирушки, девушки и парни ложатся спать попарно. Родители смотрят на вечеринки как на дело обыкновенное и выказывают недовольство, только если девушка забеременеет». Часто на посиделках устраивались игры, большинство из которых носило сексуальный подтекст. Приведем лишь пример игры «покойник». Парни в избу вносили «покойника», который был либо совсем голый, либо прикрыт сетью, рваньем, полупрозрачным саваном, либо был без штанов, или с расстегнутой ширинкой. Девушек насильно подтаскивали к такому «покойнику», чтобы они увидели гениталии и заставляли их целовать его лицо или другое место. В деревнях Саратовской губернии, по наблюдениям А.Х. Минха, «после посиделок девки оставляли парней ночевать. Ложась с избранными парубками, они дозволяли им себя целовать, но до греха дело доходило редко». Этнограф В.П. Тихонов, проводивший исследование деревень Сарапульского уезда Вятской губернии, утверждал, что почти все игры местной молодежи имели своим финалом – вступление в половое общение. Нередки были случаи ли своим финалом – вступление в половое общение. Нередки были случаи нравственного падения подростков в 14 – 15 лет.
При выборе партнера внимание обращали прежде на физические данные, а потом уже на внешнюю привлекательность. Красотой в деревне признавалось: у мужчин – высокий рост, сила, ловкость, кудри, преимущественно белокурые, белое лицо; а у женщин – средний рост, длинные косы, белое и румяное лицо, средняя полнота и вообще правильное физическое развитие. Вот как одна воронежская девушка описывала подружке внешность своего суженного: «А сам то он ядреный, да личманистый и морда ядреная, да круглая, а по всему обличью, ровно как веснушка пущена». По свидетельству этнографа «женихи ищут живых, сильных девушек, чтобы бровь была черная, грудь высокая, лицо «кровь с молоком». В ум и характер они редко вглядываются».
Большое значение имело и поведение молодых во время совместного досуга. Ухаживая за девушкой, парень старался в возможном более ярком и привлекательном свете показать свои достоинства. Особенно ценилась сила и ловкость на работе и в играх. Часто деревенский хлопец стремился выказать себя храбрым и бойким на язык в шутках и прибаутках, почти всегда нецензурного содержания и смелым до нахальства в обращении с другими девушками . Задорная девушка, острая на язык и не стесняющаяся в общении с парнями, всегда была в центре внимания местных ухажеров. Пляски под гармонь в селе предоставляли деревенским невестам прекрасную возможность показать себя во всей красе потенциальным женихам.
Высоко ли ценилась девичья честь в русской деревне конца XIX в.? В оценке этнографов нет единства. М.М. Громыко с излишней категоричностью утверждает, что девушки, как правило, строго воздерживались от половых отношений до брака. Напротив, на вольное отношение между полами в своем исследовании обращает внимание исследователь Т.А. Бернштам, которая использовала материалы губерний с развитым отхожим промыслом. Исследователь С.С. Крюкова, на основе изучения брачных традиций южно-русских губерний второй половины XIX в., делает вывод о том, что потеря девственности в деревне считалась позором. Подобное требование не распространялось на молодых людей. Менее половины парней оставались целомудренными до брака. В этом проявлялся двойной стандарт в оценке добрачного поведения представителей разного пола.
В большинстве деревень черноземных губерний, где еще были сильны патриархальные устои, преобладал традиционный взгляд на эту проблему, половые отношения крестьянки до замужества расценивались как большой грех. Если факт грехопадения девушки становился достоянием сельской гласности, то ослушница ощущала на себе всю силу общественного мнения жителей деревни. Вот как описывал эти последствия корреспондент Этнографического бюро из Орловской губернии: «Подруги относятся к ней с насмешками, и не принимают ее более в хороводы и игры, считая за большой срам водиться с ней, сторонятся от нее как от зачумленной. Парни и молодые мужики насмехаются и позволяют себе разные вольности, все остальные относятся с негодованием, называя распутной, греховодницей и блудницей, которая осрамила всю деревню. Отец и мать ее бьют, проклинают, остальные члены семьи с ней не разговаривают». Именно боязнь осуждения заставляла деревенских влюбленных заглушать голос плоти. Некоторые из них, правда, действовали по принципу «кто грешит в тиши, тот греха не совершает». Житель села Костино-Отдельце Борисоглебского уезда Тамбовской губернии П. Каверин сообщал: «Между молодежью часто доходит до половой связи. Связи эти чисто минутные. Открытые связи считаются большим позором. Девичья честь ставится невысоко, потерявшая ее почти ничего не теряет при выходе замуж».
Под влиянием модернизации, возросшей социальной мобильности сельского населения, ломки патриархального уклада деревни на добрачные связи стали смотреть спокойнее. Отец и мать легче соглашались с выбором сына, если он говорил, что между ним и избранницей уже был грех. Чаще стало встречаться вступление в половую связь после сговора, когда «вино выпито». После «запоя» в деревнях Моршанского уезда Тамбовской губернии женихне только навещал невесту, но и оставался у нее ночевать. По обычаю это не должно было приводить к интимным отношениям, но как говорили, опрашиваемые старые женщины: «Нельзя-то, нельзя, да не всегда ведь удержишь мужика». Как отмечали старожилы, такие случаи все же были редки так как, «Бога боялись и боялись нечестной встать перед аналоем» . Страх Божий в русской деревне продолжал оставаться весомой причиной, которая удерживала многих молодых людей от поспешного и опрометчивого шага. Другим мощным регулятором добрачного поведения выступало, как уже было сказано выше, общественное мнение. Так, «губитель» девичьей красоты (невинности) навсегда лишался права жениться на другой девушке. Неодобрительно крестьяне относились к ветреным девицам. Девушку, которая часто меняла парней, в селе называли «заблудшей». Полюбить такую девицу было совестно перед товарищами, а женитьба на такой – это стыд перед родней и позор перед миром.
Добропорядочное поведение до брака достигалось посредством обрядовых традиций. До середины XIX в. в русской деревне существовал обычай публичного освидетельствования невинности невесты. После первой брачной ночи с молодой жены снимали рубаху и тщательно ее исследовали. Затем ее со следами дефлорации вывешивали в избе на видное место, а над крышей поднимали красный флаг. К концу века бытование этой традиции этнографами не отмечалось. В Воронежской губернии еще в 80-е гг. XIX в. существовал обычай поднимать молодых. Новобрачная в одной рубахе вставала с постели и встречала свекровь и родню жениха. Такая демонстрация, восходящая своими корнями к языческим верованиям, имела цель публично удостоверить невинность невесты . Тяжелыми были последствия для «нечестной» невесты. Ее родню с бранью выгоняли, саму избивали до полусмерти и заставляли трехкратно ползать на коленях вокруг церкви. За потерю чести провинившуюся девушку в деревне наказывали тем, что отрезали косу, пачкали рубаху дегтем и без юбки проводили по улице. После такого позора ее уже никто не брал замуж, и она оставалась в девках.
К процедуре освидетельствования непорочности прибегали в случае, когда репутация честной девушки ставилась под сомнение в результате распущенных по селу слухов. Обычно такая девушка, на которую возвели напраслину, обращалась к защите сельского схода. Староста собирал сельский сход, на котором избирались три женщины добропорядочного поведения. Они божились и проводили осмотр на предмет наличия девственной плевы. Результаты староста оглашал на сходке, а затем десятский обходил все дома и объявлял о том, что девушка на публичном осмотре оказалась честной.
Негативное влияние на нравственную атмосферу села оказывали отхожие промыслы. Рост числа крестьян-отходников способствовал падению нравственности в деревне. Как сообщал писатель В. Михневич, крестьяне, «которые в своем примитивном состоянии всегда твердо придерживались принципов крепкого семейного начала и которые по своей натуре никогда не были расположены к разврату, теперь сильно деморализуются и без стеснения нарушают «седьмую заповедь», когда они прибывали в города в поисках работ». Попадая в городской вертеп, знакомясь с доступными женщинами, крестьяне быстро усваивали вкус свободной любви. Крестьянка Орловского уезда А. Михеева, сетуя на падение нравов в селе, признавала, что «мужики как поживут на стороне, то по возвращению заводят любовниц. В разврат пускались часто вдовы и замужние женщины, если муж много старше или в долгой отлучке».
Деформация нравственных устоев русского села стала особенно заметна в начале ХХ в. В рапортах, направленных в духовную консисторию тамбовской епархии, благочинных округов, характеризуя состояния деревенской паствы, отмечали: «непристойные песни и пляски», «нравственную распущенность», «разгул и большие вольности», «нарушение уз брачных и девственных». В отчете в Святейший Синод за 1905 г. курский владыка признавал, что в деревне происходит «ослабление семейных уз, незаконное сожительство, как следствие увеличение числа внебрачных детей».
Профессиональной проституции в деревне не существовало, в этом солидарны практически все исследователи. По наблюдению информаторов тенишевской программы проституцией в селе промышляли преимущественно солдатки. Про них вдеревнеговорили, что они «наволочки затылком стирают». Длительное отсутствие мужа-солдата становилось тяжелым испытанием для полной плотского желания деревенской молодухи. Один из корреспондентов этнографического бюро писал: «…Выходя замуж в большинстве случаев лет в 17 – 18, к 21 году солдатки-крестьянки остаются без мужей. Крестьяне вообще не стесняются в отправлении своей естественной потребности, а у себя дома еще меньше. Не от пения соловья, восхода и захода солнца разгорается страсть у солдатки, а оттого, что она является невольно свидетельницей супружеских отношений старшей своей невестки и ее мужа» . По сообщению из Воронежской губернии, «на связь солдаток с посторонними мало обращалось внимание и почти не преследовалось обществом, так что дети, прижитые солдатками незаконно, пользуются такими же правами, как и законные. Сторонние заработки крестьянок, к которым были вынуждены прибегать сельские семьи, также выступали благодатной почвой для адюльтера. По наблюдениям П. Каверина, информатора из Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, «главной причиной потери девственности и падения нравов вообще нужно считать результатом отхожие промыслы. Уже с ранней весны девушки идут к купцу, так у нас называют всех землевладельцев, на работу. А там полный простор для беспутства».
По суждениям извне, принадлежащим представителям просвещенного общества, складывалось впечатление о доступности русской бабы. Так, этнограф Семенова-Тянь-Шанская считала, что любую бабу можно было легко купить деньгами или подарком. Одна крестьянка наивно признавалась: «Прижила себе на горе сына и всего за пустяк, за десяток яблок». Далее автор приводит случай, когда караульный яблоневого сада, возраста 20 лет, изнасиловал 13 летнюю девочку, и мать этой девочки примирилась с обидчиком за 3 рубля.
Писатель А.Н. Энгельгардт утверждал, что «нравы деревенских баб и девок до невероятности просты: деньги, какой-нибудь платок, при известных обстоятельствах, лишь бы никто не знал, лишь бы все было шитокрыто, так делают все» . Некоторые крестьяне, любители спиртных напитков, почетным гостям под выпивку предлагали своих жен, солдаток и даже сестер. В ряде сел Болховского уезда Орловской губернии существовал обычай почетным гостям (старшине, волостному писарю, судьям, заезжим купцам) предлагать для плотских утех своих жен или невесток, если сын находился в отлучке. При этом прагматичные крестьяне не забывали брать плату за оказанные услуги. В том же уезде в селах Мешкове и Коневке бедные крестьяне без смущения посылали своих жен к приказчику или к какому-либо состоятельному лицу за деньгами на табак или на хлеб, заставляя их расплачиваться своим телом.
СЕЛЬСКИЕ ПОРОКИ
Плотский грех (начало)
Первое знакомство крестьянских детей с миром сексуальных удовольствий происходило чрезвычайно рано. Для того, чтобы успокоить кричащего младенца, деревенская баба сосала ему пенис. Близость сельского бытия к живой природе позволяла юному взору наблюдать картины бесконечных совокуплений «братьев меньших», будь то «собачьи свадьбы», «топтанье» кур или «покрытие» коров. Совместное мытье в бане и купание в реке давали возможность наглядно узреть отличия определяющие деление на баб и мужиков. В условиях скученности проживания, тесноты крестьянской избы половые отношения родителей были лишены должной интимности. Не будем забывать и о том, что крестьянские ребятишки были первыми на всех сельских праздниках, свадьбах, гуляньях, где также могли быть вольными и невольными свидетелями непристойных сцен. А деревенские частушки с их похабными сюжетами выступали еще одним каналом сексуальной информации. Представления о «плоде запретном» дополняли рассказы старших товарищей о своих реальных и мнимых любовных подвигах. Через любопытство, а потом и игру со своими гениталиями приходил первый опыт мастурбации. По всей видимости, детский онанизм в селе был явлением достаточно распространенным, и родители не придавали серьезного значения этим шалостям. Правда, оставался еще страх быть застигнутым за этим позорным, как считали в народе, занятием. Да и сельский батюшка, узнав у юного исповедника о его увлечении рукоблудием, внушал отроку о греховности этого порока.
Наступление половой зрелости парней не сопровождалось в деревне специальными обрядами. Появление вторичных половых признаков у парня являлось для родителей и соседей наглядным свидетельством того, что он уже вырос и стал женихом. В селе Злынь Болховского уезда Орловской губернии о своем сыне отец с гордостью говорил соседу: «Вишь, мой Ванюха, то уж за девками шкрыть увчал. Вот, де какого уж вырастил». А если он сердился, то мог прикрикнуть: «Лучше б лапоть ковырял, чем п…у» .
В женской обрядности села наступление первой менструации у девушки сопровождалось определенным ритуалом, имевшим символическое значение. На девочку надевали рубашку матери, в которой та «носила первая кровя». Делалось это для того, чтобы у дочери были дети, как у матери» . Свидетельством перехода девицы в разряд невест являлся в ряде русских сел обряд одевания поневы. По обычаю, существовавшему во Владимирской губернии, при первом месячном очищении, подруги выносили «нечистую» девушку на снег и поливали ее водой, а рубаху, бывшую на ней, сжигали.
Сближение полов в деревне происходило в рамках традиционных форм сельского досуга. В летнюю пору сельская молодежь собиралась на «улице», где парни и девки пели любовные песни и вели разговоры, полных недвусмысленных намеков и непристойных шуток. На праздники уходили за околицу, подальше от родительского ока, и там устраивали игры, сопровождавшиеся элементами чувственности (погоней, возней). С наступлением сумерек водили хоровод, во время которого парни брали из круга своих возлюбленных и отводили их в сторону. В Белгородской губернии такое интимное общение называлось «стоганием». В Данковском уезде Рязанской губернии после окончания хороводов девушки с парнями уходили попарно в «коноплю», «кусты», «за ригу», «в соломку». По наблюдениям Л. Весина: «В Вятской, Вологодской губерниях по окончанию хороводов молодежь расходится попарно и целомудрию здесь не придается особого значения».
После Покрова основным местом встреч деревенских женихов и невест становились посиделки. Девушки в складчину снимали избу, в которой собирались по вечерам якобы для совместной работы. Но, прихваченная из дому прялка, была все же более для родителей, а сама девка спешила на вечерку совсем для иного. Вот как описывал народовед А.П. Звонков поведение сельской молодежи на посиделках в деревнях Елатомского уезда Тамбовской губернии. «Тихо собираются парни кругом избы и разом врываются потом через двери и окна, тушат свечи и бросаются, кто на кого попало. Писк девушек заглушается хохотом ребят; все заканчивается миром; обиженный пол награждается скудными гостинцами. Девушки садятся за донца, но постоянные объятия и прижимания мешают работе. Завязывается ссора, в результате которой ребята-победители утаскивают девушек: кто на полати, кто на двор, кто в сенцы. Игры носят дикий характер, в основе которых лежит половое чувство». Знаток обычного права Е.И. Якушкин сообщал, что «во многих местах на посиделках, беседах и вечеринках, по окончанию пирушки, девушки и парни ложатся спать попарно. Родители смотрят на вечеринки как на дело обыкновенное и выказывают недовольство, только если девушка забеременеет». Часто на посиделках устраивались игры, большинство из которых носило сексуальный подтекст. Приведем лишь пример игры «покойник». Парни в избу вносили «покойника», который был либо совсем голый, либо прикрыт сетью, рваньем, полупрозрачным саваном, либо был без штанов, или с расстегнутой ширинкой. Девушек насильно подтаскивали к такому «покойнику», чтобы они увидели гениталии и заставляли их целовать его лицо или другое место. В деревнях Саратовской губернии, по наблюдениям А.Х. Минха, «после посиделок девки оставляли парней ночевать. Ложась с избранными парубками, они дозволяли им себя целовать, но до греха дело доходило редко». Этнограф В.П. Тихонов, проводивший исследование деревень Сарапульского уезда Вятской губернии, утверждал, что почти все игры местной молодежи имели своим финалом – вступление в половое общение. Нередки были случаи ли своим финалом – вступление в половое общение. Нередки были случаи нравственного падения подростков в 14 – 15 лет.
При выборе партнера внимание обращали прежде на физические данные, а потом уже на внешнюю привлекательность. Красотой в деревне признавалось: у мужчин – высокий рост, сила, ловкость, кудри, преимущественно белокурые, белое лицо; а у женщин – средний рост, длинные косы, белое и румяное лицо, средняя полнота и вообще правильное физическое развитие. Вот как одна воронежская девушка описывала подружке внешность своего суженного: «А сам то он ядреный, да личманистый и морда ядреная, да круглая, а по всему обличью, ровно как веснушка пущена». По свидетельству этнографа «женихи ищут живых, сильных девушек, чтобы бровь была черная, грудь высокая, лицо «кровь с молоком». В ум и характер они редко вглядываются».
Большое значение имело и поведение молодых во время совместного досуга. Ухаживая за девушкой, парень старался в возможном более ярком и привлекательном свете показать свои достоинства. Особенно ценилась сила и ловкость на работе и в играх. Часто деревенский хлопец стремился выказать себя храбрым и бойким на язык в шутках и прибаутках, почти всегда нецензурного содержания и смелым до нахальства в обращении с другими девушками . Задорная девушка, острая на язык и не стесняющаяся в общении с парнями, всегда была в центре внимания местных ухажеров. Пляски под гармонь в селе предоставляли деревенским невестам прекрасную возможность показать себя во всей красе потенциальным женихам.
Высоко ли ценилась девичья честь в русской деревне конца XIX в.? В оценке этнографов нет единства. М.М. Громыко с излишней категоричностью утверждает, что девушки, как правило, строго воздерживались от половых отношений до брака. Напротив, на вольное отношение между полами в своем исследовании обращает внимание исследователь Т.А. Бернштам, которая использовала материалы губерний с развитым отхожим промыслом. Исследователь С.С. Крюкова, на основе изучения брачных традиций южно-русских губерний второй половины XIX в., делает вывод о том, что потеря девственности в деревне считалась позором. Подобное требование не распространялось на молодых людей. Менее половины парней оставались целомудренными до брака. В этом проявлялся двойной стандарт в оценке добрачного поведения представителей разного пола.
В большинстве деревень черноземных губерний, где еще были сильны патриархальные устои, преобладал традиционный взгляд на эту проблему, половые отношения крестьянки до замужества расценивались как большой грех. Если факт грехопадения девушки становился достоянием сельской гласности, то ослушница ощущала на себе всю силу общественного мнения жителей деревни. Вот как описывал эти последствия корреспондент Этнографического бюро из Орловской губернии: «Подруги относятся к ней с насмешками, и не принимают ее более в хороводы и игры, считая за большой срам водиться с ней, сторонятся от нее как от зачумленной. Парни и молодые мужики насмехаются и позволяют себе разные вольности, все остальные относятся с негодованием, называя распутной, греховодницей и блудницей, которая осрамила всю деревню. Отец и мать ее бьют, проклинают, остальные члены семьи с ней не разговаривают». Именно боязнь осуждения заставляла деревенских влюбленных заглушать голос плоти. Некоторые из них, правда, действовали по принципу «кто грешит в тиши, тот греха не совершает». Житель села Костино-Отдельце Борисоглебского уезда Тамбовской губернии П. Каверин сообщал: «Между молодежью часто доходит до половой связи. Связи эти чисто минутные. Открытые связи считаются большим позором. Девичья честь ставится невысоко, потерявшая ее почти ничего не теряет при выходе замуж».
Под влиянием модернизации, возросшей социальной мобильности сельского населения, ломки патриархального уклада деревни на добрачные связи стали смотреть спокойнее. Отец и мать легче соглашались с выбором сына, если он говорил, что между ним и избранницей уже был грех. Чаще стало встречаться вступление в половую связь после сговора, когда «вино выпито». После «запоя» в деревнях Моршанского уезда Тамбовской губернии женихне только навещал невесту, но и оставался у нее ночевать. По обычаю это не должно было приводить к интимным отношениям, но как говорили, опрашиваемые старые женщины: «Нельзя-то, нельзя, да не всегда ведь удержишь мужика». Как отмечали старожилы, такие случаи все же были редки так как, «Бога боялись и боялись нечестной встать перед аналоем» . Страх Божий в русской деревне продолжал оставаться весомой причиной, которая удерживала многих молодых людей от поспешного и опрометчивого шага. Другим мощным регулятором добрачного поведения выступало, как уже было сказано выше, общественное мнение. Так, «губитель» девичьей красоты (невинности) навсегда лишался права жениться на другой девушке. Неодобрительно крестьяне относились к ветреным девицам. Девушку, которая часто меняла парней, в селе называли «заблудшей». Полюбить такую девицу было совестно перед товарищами, а женитьба на такой – это стыд перед родней и позор перед миром.
Добропорядочное поведение до брака достигалось посредством обрядовых традиций. До середины XIX в. в русской деревне существовал обычай публичного освидетельствования невинности невесты. После первой брачной ночи с молодой жены снимали рубаху и тщательно ее исследовали. Затем ее со следами дефлорации вывешивали в избе на видное место, а над крышей поднимали красный флаг. К концу века бытование этой традиции этнографами не отмечалось. В Воронежской губернии еще в 80-е гг. XIX в. существовал обычай поднимать молодых. Новобрачная в одной рубахе вставала с постели и встречала свекровь и родню жениха. Такая демонстрация, восходящая своими корнями к языческим верованиям, имела цель публично удостоверить невинность невесты . Тяжелыми были последствия для «нечестной» невесты. Ее родню с бранью выгоняли, саму избивали до полусмерти и заставляли трехкратно ползать на коленях вокруг церкви. За потерю чести провинившуюся девушку в деревне наказывали тем, что отрезали косу, пачкали рубаху дегтем и без юбки проводили по улице. После такого позора ее уже никто не брал замуж, и она оставалась в девках.
К процедуре освидетельствования непорочности прибегали в случае, когда репутация честной девушки ставилась под сомнение в результате распущенных по селу слухов. Обычно такая девушка, на которую возвели напраслину, обращалась к защите сельского схода. Староста собирал сельский сход, на котором избирались три женщины добропорядочного поведения. Они божились и проводили осмотр на предмет наличия девственной плевы. Результаты староста оглашал на сходке, а затем десятский обходил все дома и объявлял о том, что девушка на публичном осмотре оказалась честной.
Негативное влияние на нравственную атмосферу села оказывали отхожие промыслы. Рост числа крестьян-отходников способствовал падению нравственности в деревне. Как сообщал писатель В. Михневич, крестьяне, «которые в своем примитивном состоянии всегда твердо придерживались принципов крепкого семейного начала и которые по своей натуре никогда не были расположены к разврату, теперь сильно деморализуются и без стеснения нарушают «седьмую заповедь», когда они прибывали в города в поисках работ». Попадая в городской вертеп, знакомясь с доступными женщинами, крестьяне быстро усваивали вкус свободной любви. Крестьянка Орловского уезда А. Михеева, сетуя на падение нравов в селе, признавала, что «мужики как поживут на стороне, то по возвращению заводят любовниц. В разврат пускались часто вдовы и замужние женщины, если муж много старше или в долгой отлучке».
Деформация нравственных устоев русского села стала особенно заметна в начале ХХ в. В рапортах, направленных в духовную консисторию тамбовской епархии, благочинных округов, характеризуя состояния деревенской паствы, отмечали: «непристойные песни и пляски», «нравственную распущенность», «разгул и большие вольности», «нарушение уз брачных и девственных». В отчете в Святейший Синод за 1905 г. курский владыка признавал, что в деревне происходит «ослабление семейных уз, незаконное сожительство, как следствие увеличение числа внебрачных детей».
Профессиональной проституции в деревне не существовало, в этом солидарны практически все исследователи. По наблюдению информаторов тенишевской программы проституцией в селе промышляли преимущественно солдатки. Про них вдеревнеговорили, что они «наволочки затылком стирают». Длительное отсутствие мужа-солдата становилось тяжелым испытанием для полной плотского желания деревенской молодухи. Один из корреспондентов этнографического бюро писал: «…Выходя замуж в большинстве случаев лет в 17 – 18, к 21 году солдатки-крестьянки остаются без мужей. Крестьяне вообще не стесняются в отправлении своей естественной потребности, а у себя дома еще меньше. Не от пения соловья, восхода и захода солнца разгорается страсть у солдатки, а оттого, что она является невольно свидетельницей супружеских отношений старшей своей невестки и ее мужа» . По сообщению из Воронежской губернии, «на связь солдаток с посторонними мало обращалось внимание и почти не преследовалось обществом, так что дети, прижитые солдатками незаконно, пользуются такими же правами, как и законные. Сторонние заработки крестьянок, к которым были вынуждены прибегать сельские семьи, также выступали благодатной почвой для адюльтера. По наблюдениям П. Каверина, информатора из Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, «главной причиной потери девственности и падения нравов вообще нужно считать результатом отхожие промыслы. Уже с ранней весны девушки идут к купцу, так у нас называют всех землевладельцев, на работу. А там полный простор для беспутства».
По суждениям извне, принадлежащим представителям просвещенного общества, складывалось впечатление о доступности русской бабы. Так, этнограф Семенова-Тянь-Шанская считала, что любую бабу можно было легко купить деньгами или подарком. Одна крестьянка наивно признавалась: «Прижила себе на горе сына и всего за пустяк, за десяток яблок». Далее автор приводит случай, когда караульный яблоневого сада, возраста 20 лет, изнасиловал 13 летнюю девочку, и мать этой девочки примирилась с обидчиком за 3 рубля.
Писатель А.Н. Энгельгардт утверждал, что «нравы деревенских баб и девок до невероятности просты: деньги, какой-нибудь платок, при известных обстоятельствах, лишь бы никто не знал, лишь бы все было шитокрыто, так делают все» . Некоторые крестьяне, любители спиртных напитков, почетным гостям под выпивку предлагали своих жен, солдаток и даже сестер. В ряде сел Болховского уезда Орловской губернии существовал обычай почетным гостям (старшине, волостному писарю, судьям, заезжим купцам) предлагать для плотских утех своих жен или невесток, если сын находился в отлучке. При этом прагматичные крестьяне не забывали брать плату за оказанные услуги. В том же уезде в селах Мешкове и Коневке бедные крестьяне без смущения посылали своих жен к приказчику или к какому-либо состоятельному лицу за деньгами на табак или на хлеб, заставляя их расплачиваться своим телом.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
ГЛАВА 6
СЕЛЬСКИЕ ПОРОКИ
Плотский грех (окончание)
Половые сношения между главой крестьянской семьи и его снохой были фактически обычной стороной жизни патриархальной семьи. «Нигде, кажется, кроме России, – писал В.Д. Набоков, – нет по крайне мере того, чтобы один вид кровосмешения приобрел характер почти нормального бытового явления, получив соответствующее техническое название – снохачество» . Наблюдатели отмечали, что этот обычай был жив и в конце XIX в., причем одной из причин его сохранения являлся сезонный отток молодых мужчин на заработки. Хотя эта форма кровосмешения была осуждаема просвещенным обществом, крестьяне ее не считали серьезным правонарушением. В ряде мест, где снохачество было распространенно, этому пороку не придавали особого значения. Более того, иногда о снохаче с долей сочувствия говорили: «Сноху любит. Ен с ней живет как с женой, понравилась ему».
Причину этого явления следует искать в особенностях крестьянского быта. Одна из причин – это ранние браки. В середине XIX в. по сведениям А.П. Звонкова, в селах Елатомского уезда Тамбовской губернии было принято женить 12 – 13 летних мальчиков на невестах
16 – 17 лет. Отцы, склонные к снохачеству, умышленно женили своих сыновей молодыми для того, чтобы пользоваться их неопытностью. Другая причина снохачества уже упомянутые выше отхожие промыслы крестьян. «Молодой супруг не проживет иной раз и году, как отец отправляет его на Волгу или куда-нибудь в работники. Жена остается однапод слабым контролем свекрови». Из Болховского уезда Орловской губернии информатор сообщал: «Снохачество здесь распространено потому, что мужья уходят на заработки, видятся с женами только два раза в год, свекор же остается дома и распоряжается по своему усмотрению». Механизм склонения снохи к сожительству был достаточно прост. Пользуясь отсутствием сына (отход, служба), а иногда и в его присутствии, свекор принуждал сноху к половой близости. В ход шли все средства: и уговоры, и подарки, и посулы легкой работы. Все по поговорке: «Смалчивай, невестка, – сарафан куплю». Как правило, такая целенаправленная осада давала свой результат. В ином случае уделом молодой становилась непосильная работа, сопровождаемая придирками, ругательствами, а нередко и побоями. Некоторые женщины пытались найти защиту в волостном суде, но, как правило, те устранялись от разбора таких дел. Правда, И.Г. Оршанский в своем исследовании приводит пример, когда по жалобе снохи на уговор свекра к снохачеству, последний решением волостного суда был лишен «большины». Но это было скорее исключением, чем правилом.
Типичный пример склонения свекром снох к половой близости приведен в корреспонденции жителя села Крестовоздвиженские Рябинки Болховского уезда Орловской губернии В.Т. Перькова. «Богатый крестьянин Семин 46 лет, имея болезненную жену, услал двух своих сыновей на «шахты», сам остался с двумя невестками. Начал он подбиваться к жене старшего сына Григория, а так как крестьянские женщины очень слабы к нарядам и имеют пристрастие к спиртным напиткам, то понятно, что свекор в скорости сошелся с невесткой. Далее он начал «лабуниться» к младшей. Долго она не сдавалась, но вследствие притеснения и подарков – согласилась. Младшая невестка, заметив «амуры» свекра со старшей, привела свекровь в сарай во время их соития. Кончилось дело тем, что старухе муж купил синий кубовый сарафан, а невесткам подарил по платку». Но семейные любовные коллизии не всегда разрешались столь благополучно. В начале ХХ в. в калужском окружном суде слушалось дело Матрены К. и ее свекра Дмитрия К., обвиняемых в детоубийстве. Обвиняемая Матрена К., крестьянка, замужняя, 30 лет, на расспросы полицейского урядника призналась ему, что в продолжение шести лет, подчиняясь настоянию свекра, состоит в связи с ним, прижила от него сына, которому в настоящее время около пяти лет. От него же она забеременела вторично. Свекор Дмитрий К., крестьянин, 59 лет, узнав о приближении родов, приказал ей идти в ригу, и как только она родила, схватил ребенка, зарыл его в землю в сарае.
В крестьянском дворе, когда бок о бок жило несколько семей, порой возникали замысловатые любовные треугольники. Так, в орловском селе Коневке было «распространено сожительство между деверем и невесткой. В некоторых семействах младшие братья потому и не женились, что жили со своими невестками». По мнению тамбовских крестьян, кровосмешение с женой брата вызывалось качественным превосходством того брата, который отбил жену. Братья не особенно ссорились по этому поводу, а окружающие к такому явлению относились снисходительно. Дела о кровосмешении не доходили до волостного суда, и кровосмесителей никто не наказывал.
Следует отметить, что при определенной распространенности этого гнусного порока в русской деревне, крестьяне прекрасно осознавали всю греховность такой связи. Так, в Орловской губернии кровосмешение оценивалось как большое преступление перед православной верой, за которое не будет прощения от Бога на том свете. По отзывам крестьян, Борисоглебского уезда Тамбовской губернии снохачество встречалось часто, но традиционно считалось в селе самым позорным грехом. Снохачи на сходе при решении общественных дел игнорировались, так как каждый мог им сказать: «Убирайся к черту, снохач, не твое тут дело».
В церковном уставе существовал запрет на половые связи под праздники, в посты, во время месячных очищений и т.д. «Сходиться мужу с женой нельзя в великий пост, даже на среду и пятницу. После смерти детей нельзя сходиться до сорокового дня». После родов сожительствовать с женой можно было только через 6 недель (после очистительной молитвы). А на деле половую близость супруг возобновлял через неделю или две – три. Бабу, конечно, никто не спрашивал о ее желании.
Повсеместно сношение с женщиной во время постов считалось грехом. Если у супругов рождался ребенок в первой половине декабря, его называли насмешливо «постником», подчеркивая, что зачатие произошло в Великий пост. Отца такого ребенка священник «усовещал за невоздержанность». От соития в эти дни в деревне воздерживались из-за суеверного страха, что зачатое тогда дитя станет вором, разбойником, больным. По наблюдениям земских врачей, крестьяне в основном соблюдали эти запреты. Это подтверждается и данными демографической статистики. Д.Н. Жбанков, на основе сведений за 1872 – 1881 гг. о рождаемости в с. Большом Пронского уезда Рязанской губернии, сделал вывод о том, что минимум зачатий приходится на летние месяцы (рабочее время) и март, т.е. на период Великого поста. Аналогичное суждение высказал врач В.И. Никольский, изучавший динамику рождений у жителей Тамбовского уезда.
Исследователь И.И. Молессон, занимавшийся проблемой рождаемости населения Тамбовской губернии в период с 1898 по 1900 гг., в своей работе писал: «Наименьшее число рождений приходится на декабрь, а затем на апрель. Декабрьские рождения соответствуют мартовским зачатиям, но в марте (Великий пост) совершенно не бывает новых браков, кроме того, истощение вовремя и тотчас после поста не может, конечно, благоприятствовать обилию зачатий» . Думаю, что есть основания утверждать, что крестьяне в большинстве своем придерживались запретов церковного устава. Если бы это было не так, то в условиях отсутствия средств предохранения (а прерванное сношение расценивалось церковью как грех) не было бы никакого декабрьского минимума рождений. Некоторые исследователи считают, что приходские священники искажали отчетность, «закрывая» метрические книги ранее конца года, так как переносили часть рождений конца декабря на январь. С такими догадками трудно спорить, высказывающие их и «уличающие» священников в обмане епархиального начальства явно мыслят категориями советской эпохи.
По сообщению корреспондента Этнографического бюро из Тамбовской губернии: «Изнасилование женщин, безразлично возрастов и положения, по народным воззрениям считается самым бесчестнейшим преступлением. Изнасилованная девушкам ничего не теряет, выходя замуж, зато насильник делается общим посмешищем: его народ сторонится, не каждая девушка решится выйти за него замуж, будь он даже богат». Правда, в Орловской губернии случаи изнасилования не встречали столь сурового осуждения, напротив, к ним относились достаточно равнодушно. В случае изнасилования женщины здесь говорили: «Не околица – затворица», а про девушек – «Сука не схочет, кобель не вскочит». К изнасилованию несовершеннолетних народ относился строже всего, тот человек, кто совершил такое, по их понятиям, становился наравне с сатаной. При изнасиловании несовершеннолетней – родители судились с виновником преступления, или брали с него мировую – несколько рублей денег». До судов доходила лишь малая толика дел об изнасиловании женщин. По этой причине уголовная статистика вряд ли поможет восстановить объективную картину данной проблеме. С этой оговоркой все же обратимся к этому источнику. По данным ведомостей судебно-медицинских исследований, по Тамбовской губернии растлений и изнасилований в уездах зарегистрировано в 1870 г. – 7, 1884 г. – 26, 1900 – 31. Даже такое выборочное сравнение за 30 лет указывает на рост сексуальных преступлений. По моему мнению, за указанный срок выросло не число изнасилований, а увеличилось количество обращений потерпевших. По мере роста самосознания сельской женщины усилилось и стремление защитить свою честь и женское достоинство. Этот вид преступления перестал носить латентный характер.
Следует признать, что сам крестьянский быт создавал условия для проявления сексуальной агрессии. В крестьянской избе все спали вместе и млад и стар, мужчины и женщины. Крестьянские дети могли не раз являться невольными свидетелями соитий своих родителей. Земский врач А.А. Жуковский писал: «Днем и ночью, во время работы и отдыха, сна и развлечений они (т.е. женщины) постоянно находятся в самых близких отношениях с мужчинами, подобно им грубыми, не умеющим обуздать своих страстей и не привыкшими уважать права женщин. Ни в одном слое общества не бывает такого большого числа изнасилований незрелыми мальчиками малолетних девочек, как в простом народе».
Об инверсиях в крестьянской среде писать труднее всего в силу скрытости этого явления, а соответственно и отсутствия источников. Однако можно определенно утверждать, что половые извращения для сельского населения были характерны в меньшей мере, чем для просвещенной части общества. По данным нравственной статистики Тамбовской губернии за 1870 – 90-ее гг. следует, что мужеложство как преступление регистрировалось крайне редко, один – два случая в год, да и те происходили преимущественно в городах. Безусловно, что эти цифры не отражали истинного положения дел. И. Тарновский утверждал, что гомосексуализм не является таким уж противоестественным пороком, как считали многие. Он подчеркивал масштабы распространения лесбиянства в качестве народного обычая среди лиц, находящихся на нижних ступенях социальной лестницы . Крестьянское общество воспринимало сексуальные отношения, адаптируя их к гетеросексуальной схеме. Лора Энгельштейн в своем исследовании приводит пример крестьянки Марии Шашниной. Она сумела обеспечить полное удовлетворение сексуальных потребностей ряда жительниц своей деревни на «манер мужчины», как позже они признавали на суде.
Растление, мужеложство и скотоложство крестьяне считали постыдными и непростительными грехами. Такие грешники, по понятиям селян, не могут наследовать небесного царствия. По сообщению информатора (1899 г.), крестьяне одного из сел Болховского уезда Орловской губернии говорили, что в недавнее время одного крестьянина судили за содомию и сослали в Сибирь. В тоже время над мужиком, замеченным в скотоложстве, только издевались и не давали ему прохода насмешками, но наказания не было. В других местностях к зоофилам относились более строго. Человека, замеченного в противоестественном пороке, немедленно изгоняли из деревни и отправляли на богомолье, причем давали ему от общества удостоверение, в котором было сказано, что такой-то был послан на богомолье за такое-то преступление. Самый меньший срок богомолья был полтора года, а самый большой – четыре с половиной. Информатор Ф. Костин описывает случай, когда местный крестьянин застал Кирилла Передкова на лесной поляне во время его соития с кобылой. Весть об этом быстро облетела село. Был созван сход, куда привели крестьянина вместе с «возлюбленной», а затем их «обвенчали». Отец прилюдно проклял скотоложника, а его самого изгнали из общества, отправив по монастырям замаливать грех. Спустя три года Кирилл Передков вернулся и был принят обратно в общество, но дурное прозвище осталось за ним, как в прочем и соответствующее отношение земляков.
По мнению А. Михеевой, из Орловского уезда: «В народе распространен порок скотоложества, этот порок тщательно скрывается, только поговаривают тогда, когда спрашивают у кого-нибудь, где отмолить этот грех и как. Занимаются этим старые солдаты, не имеющие семьи. В народе считают, что у таких людей всегда родятся дети-уроды. У одного мужика родилась девочка без ручек, у другого – мальчик без зрачков». Исходя из немногочисленных источников по этому вопросу, можно сделать вывод о том, что противоестественные пороки считались в селе тяжким преступление перед Богом и обществом. По причине латентности этого явления делать вывод о степени распространения в деревне сексуальных извращений очень сложно.
Изложенный материал позволяет сделать некоторые выводы. Половое поведение крестьянского населения рассматриваемого периода определялось традиционными установками религиозного и бытового характера. Нормой считалась гетерогенная семья и моногамный брак, осуждение внебрачных связей. В деревне изучаемого периода продолжало существовать понятие святости венца, но в местностях с развитым отхожим промыслом к добрачному сожительству стали относиться терпимо. Снисходительное отношение селян к снохачеству было обусловлено наследием патриархального быта и авторитетом большака в крестьянской семье. По мере перехода к нуклеарной семье и роста самосознания крестьянки эта форма сексуального рабства изживала себя. В условиях отсутствия средств предохранения кривая рождаемости в деревне достаточно объективно отражала периоды, когда крестьяне, согласно требованиям православной церкви, воздерживались от половой близости. Проституция в селе не существовала, но в каждом селе было несколько женщин доступного поведения. Не стоит забывать и о том, что проститутки, промышлявшие в городах, в большинстве своем были вчерашними крестьянками. Сексуальные инверсии в сельской среде широкого распространения не имели в силу запрета, содержащегося в церковном и гражданском праве, а также по причине негативного отношения к ним общественного мнения деревни.
СЕЛЬСКИЕ ПОРОКИ
Плотский грех (окончание)
Половые сношения между главой крестьянской семьи и его снохой были фактически обычной стороной жизни патриархальной семьи. «Нигде, кажется, кроме России, – писал В.Д. Набоков, – нет по крайне мере того, чтобы один вид кровосмешения приобрел характер почти нормального бытового явления, получив соответствующее техническое название – снохачество» . Наблюдатели отмечали, что этот обычай был жив и в конце XIX в., причем одной из причин его сохранения являлся сезонный отток молодых мужчин на заработки. Хотя эта форма кровосмешения была осуждаема просвещенным обществом, крестьяне ее не считали серьезным правонарушением. В ряде мест, где снохачество было распространенно, этому пороку не придавали особого значения. Более того, иногда о снохаче с долей сочувствия говорили: «Сноху любит. Ен с ней живет как с женой, понравилась ему».
Причину этого явления следует искать в особенностях крестьянского быта. Одна из причин – это ранние браки. В середине XIX в. по сведениям А.П. Звонкова, в селах Елатомского уезда Тамбовской губернии было принято женить 12 – 13 летних мальчиков на невестах
16 – 17 лет. Отцы, склонные к снохачеству, умышленно женили своих сыновей молодыми для того, чтобы пользоваться их неопытностью. Другая причина снохачества уже упомянутые выше отхожие промыслы крестьян. «Молодой супруг не проживет иной раз и году, как отец отправляет его на Волгу или куда-нибудь в работники. Жена остается однапод слабым контролем свекрови». Из Болховского уезда Орловской губернии информатор сообщал: «Снохачество здесь распространено потому, что мужья уходят на заработки, видятся с женами только два раза в год, свекор же остается дома и распоряжается по своему усмотрению». Механизм склонения снохи к сожительству был достаточно прост. Пользуясь отсутствием сына (отход, служба), а иногда и в его присутствии, свекор принуждал сноху к половой близости. В ход шли все средства: и уговоры, и подарки, и посулы легкой работы. Все по поговорке: «Смалчивай, невестка, – сарафан куплю». Как правило, такая целенаправленная осада давала свой результат. В ином случае уделом молодой становилась непосильная работа, сопровождаемая придирками, ругательствами, а нередко и побоями. Некоторые женщины пытались найти защиту в волостном суде, но, как правило, те устранялись от разбора таких дел. Правда, И.Г. Оршанский в своем исследовании приводит пример, когда по жалобе снохи на уговор свекра к снохачеству, последний решением волостного суда был лишен «большины». Но это было скорее исключением, чем правилом.
Типичный пример склонения свекром снох к половой близости приведен в корреспонденции жителя села Крестовоздвиженские Рябинки Болховского уезда Орловской губернии В.Т. Перькова. «Богатый крестьянин Семин 46 лет, имея болезненную жену, услал двух своих сыновей на «шахты», сам остался с двумя невестками. Начал он подбиваться к жене старшего сына Григория, а так как крестьянские женщины очень слабы к нарядам и имеют пристрастие к спиртным напиткам, то понятно, что свекор в скорости сошелся с невесткой. Далее он начал «лабуниться» к младшей. Долго она не сдавалась, но вследствие притеснения и подарков – согласилась. Младшая невестка, заметив «амуры» свекра со старшей, привела свекровь в сарай во время их соития. Кончилось дело тем, что старухе муж купил синий кубовый сарафан, а невесткам подарил по платку». Но семейные любовные коллизии не всегда разрешались столь благополучно. В начале ХХ в. в калужском окружном суде слушалось дело Матрены К. и ее свекра Дмитрия К., обвиняемых в детоубийстве. Обвиняемая Матрена К., крестьянка, замужняя, 30 лет, на расспросы полицейского урядника призналась ему, что в продолжение шести лет, подчиняясь настоянию свекра, состоит в связи с ним, прижила от него сына, которому в настоящее время около пяти лет. От него же она забеременела вторично. Свекор Дмитрий К., крестьянин, 59 лет, узнав о приближении родов, приказал ей идти в ригу, и как только она родила, схватил ребенка, зарыл его в землю в сарае.
В крестьянском дворе, когда бок о бок жило несколько семей, порой возникали замысловатые любовные треугольники. Так, в орловском селе Коневке было «распространено сожительство между деверем и невесткой. В некоторых семействах младшие братья потому и не женились, что жили со своими невестками». По мнению тамбовских крестьян, кровосмешение с женой брата вызывалось качественным превосходством того брата, который отбил жену. Братья не особенно ссорились по этому поводу, а окружающие к такому явлению относились снисходительно. Дела о кровосмешении не доходили до волостного суда, и кровосмесителей никто не наказывал.
Следует отметить, что при определенной распространенности этого гнусного порока в русской деревне, крестьяне прекрасно осознавали всю греховность такой связи. Так, в Орловской губернии кровосмешение оценивалось как большое преступление перед православной верой, за которое не будет прощения от Бога на том свете. По отзывам крестьян, Борисоглебского уезда Тамбовской губернии снохачество встречалось часто, но традиционно считалось в селе самым позорным грехом. Снохачи на сходе при решении общественных дел игнорировались, так как каждый мог им сказать: «Убирайся к черту, снохач, не твое тут дело».
В церковном уставе существовал запрет на половые связи под праздники, в посты, во время месячных очищений и т.д. «Сходиться мужу с женой нельзя в великий пост, даже на среду и пятницу. После смерти детей нельзя сходиться до сорокового дня». После родов сожительствовать с женой можно было только через 6 недель (после очистительной молитвы). А на деле половую близость супруг возобновлял через неделю или две – три. Бабу, конечно, никто не спрашивал о ее желании.
Повсеместно сношение с женщиной во время постов считалось грехом. Если у супругов рождался ребенок в первой половине декабря, его называли насмешливо «постником», подчеркивая, что зачатие произошло в Великий пост. Отца такого ребенка священник «усовещал за невоздержанность». От соития в эти дни в деревне воздерживались из-за суеверного страха, что зачатое тогда дитя станет вором, разбойником, больным. По наблюдениям земских врачей, крестьяне в основном соблюдали эти запреты. Это подтверждается и данными демографической статистики. Д.Н. Жбанков, на основе сведений за 1872 – 1881 гг. о рождаемости в с. Большом Пронского уезда Рязанской губернии, сделал вывод о том, что минимум зачатий приходится на летние месяцы (рабочее время) и март, т.е. на период Великого поста. Аналогичное суждение высказал врач В.И. Никольский, изучавший динамику рождений у жителей Тамбовского уезда.
Исследователь И.И. Молессон, занимавшийся проблемой рождаемости населения Тамбовской губернии в период с 1898 по 1900 гг., в своей работе писал: «Наименьшее число рождений приходится на декабрь, а затем на апрель. Декабрьские рождения соответствуют мартовским зачатиям, но в марте (Великий пост) совершенно не бывает новых браков, кроме того, истощение вовремя и тотчас после поста не может, конечно, благоприятствовать обилию зачатий» . Думаю, что есть основания утверждать, что крестьяне в большинстве своем придерживались запретов церковного устава. Если бы это было не так, то в условиях отсутствия средств предохранения (а прерванное сношение расценивалось церковью как грех) не было бы никакого декабрьского минимума рождений. Некоторые исследователи считают, что приходские священники искажали отчетность, «закрывая» метрические книги ранее конца года, так как переносили часть рождений конца декабря на январь. С такими догадками трудно спорить, высказывающие их и «уличающие» священников в обмане епархиального начальства явно мыслят категориями советской эпохи.
По сообщению корреспондента Этнографического бюро из Тамбовской губернии: «Изнасилование женщин, безразлично возрастов и положения, по народным воззрениям считается самым бесчестнейшим преступлением. Изнасилованная девушкам ничего не теряет, выходя замуж, зато насильник делается общим посмешищем: его народ сторонится, не каждая девушка решится выйти за него замуж, будь он даже богат». Правда, в Орловской губернии случаи изнасилования не встречали столь сурового осуждения, напротив, к ним относились достаточно равнодушно. В случае изнасилования женщины здесь говорили: «Не околица – затворица», а про девушек – «Сука не схочет, кобель не вскочит». К изнасилованию несовершеннолетних народ относился строже всего, тот человек, кто совершил такое, по их понятиям, становился наравне с сатаной. При изнасиловании несовершеннолетней – родители судились с виновником преступления, или брали с него мировую – несколько рублей денег». До судов доходила лишь малая толика дел об изнасиловании женщин. По этой причине уголовная статистика вряд ли поможет восстановить объективную картину данной проблеме. С этой оговоркой все же обратимся к этому источнику. По данным ведомостей судебно-медицинских исследований, по Тамбовской губернии растлений и изнасилований в уездах зарегистрировано в 1870 г. – 7, 1884 г. – 26, 1900 – 31. Даже такое выборочное сравнение за 30 лет указывает на рост сексуальных преступлений. По моему мнению, за указанный срок выросло не число изнасилований, а увеличилось количество обращений потерпевших. По мере роста самосознания сельской женщины усилилось и стремление защитить свою честь и женское достоинство. Этот вид преступления перестал носить латентный характер.
Следует признать, что сам крестьянский быт создавал условия для проявления сексуальной агрессии. В крестьянской избе все спали вместе и млад и стар, мужчины и женщины. Крестьянские дети могли не раз являться невольными свидетелями соитий своих родителей. Земский врач А.А. Жуковский писал: «Днем и ночью, во время работы и отдыха, сна и развлечений они (т.е. женщины) постоянно находятся в самых близких отношениях с мужчинами, подобно им грубыми, не умеющим обуздать своих страстей и не привыкшими уважать права женщин. Ни в одном слое общества не бывает такого большого числа изнасилований незрелыми мальчиками малолетних девочек, как в простом народе».
Об инверсиях в крестьянской среде писать труднее всего в силу скрытости этого явления, а соответственно и отсутствия источников. Однако можно определенно утверждать, что половые извращения для сельского населения были характерны в меньшей мере, чем для просвещенной части общества. По данным нравственной статистики Тамбовской губернии за 1870 – 90-ее гг. следует, что мужеложство как преступление регистрировалось крайне редко, один – два случая в год, да и те происходили преимущественно в городах. Безусловно, что эти цифры не отражали истинного положения дел. И. Тарновский утверждал, что гомосексуализм не является таким уж противоестественным пороком, как считали многие. Он подчеркивал масштабы распространения лесбиянства в качестве народного обычая среди лиц, находящихся на нижних ступенях социальной лестницы . Крестьянское общество воспринимало сексуальные отношения, адаптируя их к гетеросексуальной схеме. Лора Энгельштейн в своем исследовании приводит пример крестьянки Марии Шашниной. Она сумела обеспечить полное удовлетворение сексуальных потребностей ряда жительниц своей деревни на «манер мужчины», как позже они признавали на суде.
Растление, мужеложство и скотоложство крестьяне считали постыдными и непростительными грехами. Такие грешники, по понятиям селян, не могут наследовать небесного царствия. По сообщению информатора (1899 г.), крестьяне одного из сел Болховского уезда Орловской губернии говорили, что в недавнее время одного крестьянина судили за содомию и сослали в Сибирь. В тоже время над мужиком, замеченным в скотоложстве, только издевались и не давали ему прохода насмешками, но наказания не было. В других местностях к зоофилам относились более строго. Человека, замеченного в противоестественном пороке, немедленно изгоняли из деревни и отправляли на богомолье, причем давали ему от общества удостоверение, в котором было сказано, что такой-то был послан на богомолье за такое-то преступление. Самый меньший срок богомолья был полтора года, а самый большой – четыре с половиной. Информатор Ф. Костин описывает случай, когда местный крестьянин застал Кирилла Передкова на лесной поляне во время его соития с кобылой. Весть об этом быстро облетела село. Был созван сход, куда привели крестьянина вместе с «возлюбленной», а затем их «обвенчали». Отец прилюдно проклял скотоложника, а его самого изгнали из общества, отправив по монастырям замаливать грех. Спустя три года Кирилл Передков вернулся и был принят обратно в общество, но дурное прозвище осталось за ним, как в прочем и соответствующее отношение земляков.
По мнению А. Михеевой, из Орловского уезда: «В народе распространен порок скотоложества, этот порок тщательно скрывается, только поговаривают тогда, когда спрашивают у кого-нибудь, где отмолить этот грех и как. Занимаются этим старые солдаты, не имеющие семьи. В народе считают, что у таких людей всегда родятся дети-уроды. У одного мужика родилась девочка без ручек, у другого – мальчик без зрачков». Исходя из немногочисленных источников по этому вопросу, можно сделать вывод о том, что противоестественные пороки считались в селе тяжким преступление перед Богом и обществом. По причине латентности этого явления делать вывод о степени распространения в деревне сексуальных извращений очень сложно.
Изложенный материал позволяет сделать некоторые выводы. Половое поведение крестьянского населения рассматриваемого периода определялось традиционными установками религиозного и бытового характера. Нормой считалась гетерогенная семья и моногамный брак, осуждение внебрачных связей. В деревне изучаемого периода продолжало существовать понятие святости венца, но в местностях с развитым отхожим промыслом к добрачному сожительству стали относиться терпимо. Снисходительное отношение селян к снохачеству было обусловлено наследием патриархального быта и авторитетом большака в крестьянской семье. По мере перехода к нуклеарной семье и роста самосознания крестьянки эта форма сексуального рабства изживала себя. В условиях отсутствия средств предохранения кривая рождаемости в деревне достаточно объективно отражала периоды, когда крестьяне, согласно требованиям православной церкви, воздерживались от половой близости. Проституция в селе не существовала, но в каждом селе было несколько женщин доступного поведения. Не стоит забывать и о том, что проститутки, промышлявшие в городах, в большинстве своем были вчерашними крестьянками. Сексуальные инверсии в сельской среде широкого распространения не имели в силу запрета, содержащегося в церковном и гражданском праве, а также по причине негативного отношения к ним общественного мнения деревни.
-
Shraibikus
- бывалый
- Сообщения: 988
- Зарегистрирован: 27.02.11 12:38
- Откуда: Россия
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 5 гостей